Охранники неохотно поднимались, передергивали затворы. Лес на этом участке был разреженным — до вороха лещины на севере было метров сорок. И только тронулись прочесывать местность, как из орешника разразилась яростная автоматная стрельба. Стреляли, похоже, двое — плотно, не жалея патронов. Подобных откровений ожидали меньше всего. Тому, кто вырвался вперед — небритому, злому, смешками под глазами — перебило оба колена, он повалился в гущу прелой листвы. Завертелся коллега справа — схлопотал несколько пуль в бедро. Тот, что слева, в страхе бросился назад, идеально подставив заднее место — его и рвали жгучие комочки свинца. Кто-то выл, хватаясь за плечо, кто-то рухнул на колено и явно тупил, таращась на фонтан крови, бьющий из предплечья. Завизжал, завертелся каруселью, когда очередные девять граммов пропороли внутреннюю часть бедра, едва не отхватив мужское достоинство…

В считаные секунды воцарился ад. Народ орал в исступлении. Меткость невидимых стрелков поражала. Уцелевшие зарывались в мокрую листву, отползали. Лишь немногие открыли ответный огонь, но стреляли беспорядочно, расточая боеприпас. Громко возмущался генерал Олейник на опушке. При первых же звуках стрельбы он повалился в канаву и расцарапал лицо, напоровшись на сучковатую ветку. Орали и ползали по траве высокие гости на другой стороне пустыря. Телохранители их прикрывали, но как-то без энтузиазма. Бежали от пансионата оставшиеся там охранники. Но тоже не проявляли прыти, надеялись, что вакханалия закончится, пока они добегут. Стрельба из орешника оборвалась так же внезапно, как началась.

— Вперед! — ревел и плевался землей Григорий Алексеевич. — Вперед, трусы! Порвать их!

Вставали и бежали к лесу те, что прибыли с ним на опушку. Поднимали головы охранники в лесу — счастливчики, избежавшие ранений. Встали злые, пристыженные, открыли ураганный огонь по лещине. И вот уже толпа — орущая, нервная — забрасывая лес свинцом, устремилась на штурм. Люди топтали кусты, обстреливали пространство вокруг себя. Едва своих не постреляли, вовремя опомнились. Бросились дальше, надеясь настичь негодяев, но те уже ушли. Люди метались между деревьями, перекликаясь исключительно матом. Остались две вмятины на косогоре и кучки стреляных гильз — здесь лежали таинственные автоматчики, нанесшие непоправимый урон и без того поредевшему воинству. Григорий Алексеевич пришел в себя, включил здравый смысл: преследовать преступников — значит нести дополнительные потери, распылять силы, а теперь уже буквально каждый человек на счету. Здравая мысль ударила в темечко: все сюда сбежались, дом уже несколько минут стоит без защиты!

— Все ко мне! — взревел он. — Забрать раненых, отходить к дому!

Прореженная кучка «высоких гостей» уже неслась к пансионату под прикрытием телохранителей. Впереди своих подчиненных, подбрасывая ноги, мчался губернатор Морозов. Ему на пятки наступал Глобарь, сообразивший, что дело принимает скверный оборот. Орала и заламывала руки Кира Ильинична. Ее тащило куда-то вбок, она ударилась плечом о генеральский джип, и тот заверещал, как будто она ЕМУ, а не себе сделала больно. Последним ковылял сенатор Баркасов, который был уже совершенно не в спортивной форме, хватающийся за сердце. Потери были ужасны. Часть бойцов осталась в оцеплении, остальные вытаскивали из леса раненых. Они кричали, корчились от боли. Все живы. Но какие из них теперь вояки — кровь рекой, перебитые конечности, простреленные плечи, ягодицы. Восемь человек в одночасье выбыли из строя. Григорий Алексеевич выл от злости, голова распухала, и приходилось проявлять титанические усилия, чтобы держать себя в руках.

Автоматчики пятились, прикрывая носильщиков. Но из леса уже не стреляли, представление закончилось. Григорий Алексеевич уходил последним, не оглядываясь, в полный рост. Он не был законченным трусом. А еще он был неглуп, понимал, что стрелять в него «мстителям» совершенно нет резона…

Здание оцепили по периметру, осмотрели все комнаты. Охрана снаружи баррикадировалась чем могла — подтаскивала ржавые бочки, наспех возводила брустверы из камней и обломков кирпича. Пансионат превращался в осажденную крепость. Хлопнула дверь, Григорий Алексеевич вздрогнул и оторвался от окна. В гостиную, не обращая внимания на присутствующих, вперился доктор Таманцев — бледный, как моль, всклокоченный, в перекошенных очках, в окровавленном грязно-белом халате, наброшенном поверх куртки. Вылитая находка для психиатра. Доктор никого не замечал, плевать, кто тут сидит — хоть сам президент! Его глаза смотрели в точку, координация движений хромала. Не хватало топора в руке, с которого бы стекала кровь. Все присутствующие невольно затаили дыхание, напряглись. Доктор доковылял до бара, забрался в него, забрал две литровые бутыли с виски и потащился обратно, по-прежнему ни на кого не глядя.

— Надеюсь, это нужно для того, чтобы протирать раны, Павел Евгеньевич? — сглотнув, поинтересовался генерал.

— Душу протирать, Григорий Алексеевич, душу… — еле слышно отозвался хирург. — А если что останется, то можно и раны.

Хлопнула дверь, люди погрузились в оцепенение.

— Кстати, в этом есть некий сакральный смысл… — прозрел будто помятый Глобарь и принялся выбираться из кресла, не спуская глаз с бара.

— Хватит бухать! — прорычал Григорий Алексеевич, и тот застыл, недоуменно заморгал. Немного подумал и опустился обратно.

— Ну, в туалет-то, надеюсь, можно? — слабым голосом простонал сенатор Баркасов. Он поднялся с кушетки, весь какой-то потемневший, подавленный, потащился, волоча ноги, к дальней двери. Его проводили хмурыми взглядами.

— Это просто клиническое безумие… — вяло шептала Кира Ильинична, прикрывая пледом свои выступающие части. Она уже не выглядела такой привлекательной, как вчера. Лицо осунулось, затянулось морщинами, землистыми пятнами, глаза ввалились в черепную коробку. — Господа, я больше не могу… Не будьте же зверьми, господа, дайте уехать — ну, пожалуйста… Ведь меня чуть не убили, я слышала, как рядом пролетела пуля.

— Прекращайте ныть, Кира Ильинична, — поморщился Олейник. — Можно подумать, вы одна тут исполнена душевными страданиями. Всем сейчас нелегко. Но я настаиваю — пока существует хоть малейшая надежда отвести от нас беду, никто из лесничества не уедет. Мы не знаем, чем вы будете заниматься в городе, когда туда попадете.

— Кстати, логично, — поддержал Глобарь. — Вы хитрая лисица, Кира Ильинична. В стремлении обезопасить себя вы можете вылить на остальных участников драмы ведра компромата. Или договориться со Следственным комитетом, сунув ему на лапу, и разоблачать будут всех, кроме вас, поскольку мы злодеи, а вы — белая и пушистая, по наивности попавшая в плохую компанию.

— Как вам не стыдно, Николай Аверьянович? — взвизгнула женщина. — Как вы можете обо мне такое подумать? Я порядочная дама! — она стала покрываться пунцовыми пятнами поверх землистых.

— Любой из здесь присутствующих сдаст других, лишь бы самому выбраться без подмоченной репутации и уголовного дела в кармане, — отмахнулся Глобарь.

— Николай Аверьянович, вы, по-моему, перебарщиваете, — поднял отяжелевшую голову Василий Иванович и смерил Глобаря брезгливым взглядом.