Когда через пару недель после побега из Никеля владелец закусочной спросил, как его зовут, он ответил:

– Элвуд Кертис.

Это первое, что пришло ему на ум. Он чувствовал, что поступил правильно. Отныне он всегда отвечал так – в память о своем друге.

И жил во имя его.

О гибели Элвуда написали газеты. Один из местных… уйти от длинной руки правосудия не позволено никому… ну и прочая чушь. Вместо имени Тернера, второго беглеца, на черно-белой газетной бумаге значилось «темнокожий юноша» – больше о нем ничего не говорилось. Одним словом, очередной черный мальчишка, доставляющий неприятности, – то, что и положено всем знать.

Тернер спрятался в излюбленном местечке Джейми – близ железнодорожных путей в Олл-Сейнтс. Рискнул провести одну ночь в депо, а потом прицепился к товарному поезду, направлявшемуся на север. Работал, где получалось: в ресторанах, поденщиком, на стройке, – продвигаясь выше по побережью. И в итоге попал в Нью-Йорк, где и остался.

В семидесятых он впервые вернулся во Флориду и запросил копию Элвудова свидетельства о рождении. Побочным эффектом работы на стройках и в забегаловках в окружении довольно скользких личностей было то, что эти люди, не вызывавшие доверия, прекрасно разбирались во всяких «темных делишках»: знали, к примеру, как добыть свидетельство о рождении умершего человека. Умершего мальчика. С датой и местом рождения и именами родителей. До того как флоридские власти опомнились и предприняли защитные меры, с этим не возникало особых сложностей. Через пару лет он подал заявку на получение карты социального страхования, ее бросили ему в почтовый ящик поверх рекламы универсама «Эй-энд-Пи».

Принтер за спиной у сотрудницы авиакомпании вздрогнул и загудел.

– Хорошего полета, сэр, – сказала девушка за стойкой и улыбнулась. – Еще что-нибудь?

– Спасибо, – ответил он, приходя в себя. Прошлое не отпускало. Ему предстояла первая поездка во Флориду за последние сорок три года. Этот край сквозь телеэкран ухитрился вновь поймать его в свои сети.

Накануне, когда Милли вернулась с работы, Тернер дал ей почитать две статьи о Никеле и захоронениях, которые он распечатал заранее.

– Какой ужас, – сказала она. – Вечно им все сходит с рук.

Если верить одной из статей, Спенсер умер несколько лет назад, а вот Эрл по-прежнему коптил небо. Все девяносто пять лет своей мерзкой жизни. Он вышел на пенсию и считался «уважаемым членом элеанорского общества», а в 2009-м его удостоили премии «Почетный гражданин года». С газетного снимка на него смотрел дряхлый старик: бывший надзиратель стоял на крыльце с тростью в руках, и от его стального взгляда Тернера пробрала дрожь.

«А верно, что вы били воспитанников ремнем по тридцать-сорок раз?» – спрашивал репортер.

«Это чистой воды неправда, уважаемый. Клянусь жизнью моих детей. Я поддерживал дисциплину, но не более того», – отвечал Эрл.

Милли вернула ему статьи.

– Ишь, «поддерживал дисциплину». Да этот подонок избивал детей! – сказал он.

Она не поняла, что он имел в виду. Да и как ей было понять, прожив всю свою жизнь в свободном мире.

– Я был там, – сказал Тернер, таким тоном…

– Элвуд? – позвала она осторожно, будто пробуя лед: выдержит ли?

– Я жил в Никеле. Это школа. Помнишь, я рассказывал, что меня отправили в исправительное заведение, просто его названия не упоминал.

– Элвуд, – повторила она. – Иди сюда. – Тернер сел на диван. Нет, его не выпустили, когда срок наказания закончился, как он ей всегда рассказывал. Он сбежал.

И он рассказал ей всю историю целиком – и о друге тоже.

– Его звали Элвудом.

Они просидели на диване два часа. Не считая пятнадцати минут в середине рассказа, когда Милли ушла в ванную и заперла за собой дверь: «Прости, отойду ненадолго». А когда вернулась с покрасневшими глазами, их разговор продолжился.

С тех пор как Элвуд умер, Тернер в каком-то смысле рассказывал его историю, годами переосмысливая ее, стараясь ничего из нее не упустить, благодаря чему он отрекся от жизни бродяжки, которую вел в юности, и стал мужчиной, которым Элвуд непременно бы гордился. Мало просто выжить, надо жить дальше, твердил ему голос Элвуда, пока он шел по Бродвею в солнечный день или сидел над книгами долгими вечерами. В Никель Тернер прибыл с собственным планом выживания, подкрепленным с трудом добытым арсеналом хитростей, с навыком обходить неприятности стороной. Он перемахнул через ограду в дальнем конце пастбища и скрылся в лесочке. В итоге оба мальчика исчезли. Ради Элвуда он пытался найти иной способ жить. И нашел. Что дальше?

– Твоя ссора с Томом… – напомнила Милли.

События девятнадцатилетней давности раздробились на мелкие кусочки, точно рассыпанная горсть зерна. Так проще, если надо сосредоточиться на деталях. Но мелочи отвлекали, не давали увидеть всей картины целиком. Однажды они с Томом, его коллегой по первой работе в транспортной компании, крепко поссорились. После многолетней дружбы. Четвертого июля они с Милли поехали в Порт-Джефферсон, где Том устраивал барбекю. Разговор зашел о каком-то рэпере, который недавно вышел из тюрьмы, куда попал за неуплату налогов. «Не хочешь в тюрьму – так живи по уму!» – протянул Том, подражая песням из заставок сериалов про копов. «Им все сходит с рук как раз потому, – процедил он в ответ, глядя на Тома, – что люди вроде тебя считают, будто они этого заслуживают».

Но почему он – кстати, «он» – это кто? Элвуд? Тернер? Мужчина, за которого она вышла замуж? – вообще взялся защищать этого паразита? Да еще так яро! Начал орать на Тома на виду у всех гостей, пока тот переворачивал бургеры в своем дурацком фартуке. Всю дорогу до Манхэттена они молчали. Были и другие детали: вот он выскакивает из кинозала, бросив вместо объяснения короткое «скукотища», – потому что сцена насилия или бессилия захватила его и снова вернула в Никель. Обычно сдержанный, он временами мрачнел. А его проповеди о копах, хищниках и системе уголовного правосудия? Да, копов никто не любит, но его ненависть была особой, и Милли приучила себя просто ждать, пока он выпустит пар; в эти минуты ее пугал его звериный взгляд и горячность речей. По ночам его изводили кошмары, о которых он потом не помнил. Милли знала, что в исправительной школе ему пришлось нелегко, но не могла и помыслить, что это и было то самое место. Она положила его голову себе на колени и, пока он плакал, все гладила пальцем рваный краешек уха, точно у бездомного кота. Шрам, которого она никогда не замечала и от которого сейчас не могла оторвать глаз.

Кем он был? Собой. Тем, кем и всегда. Она сказала, что все поняла, – насколько вообще смогла понять его в их первую ночь. Он был собой. Она – его ровесница, с тем же цветом кожи, выросла в той же стране. В 2014-м она приехала в Нью-Йорк. Ей тяжело было вспоминать, как трудно им жилось прежде. Когда она приезжала погостить к родственникам в Виргинию, то наклонялась над фонтанчиком с питьевой водой только для цветных. Сколько усилий прикладывал белый мир, лишь бы их сломить. Бывало, мысли об этом накатывали волной, порожденные сущими мелочами, например попыткой поймать машину на углу улицы и последующим унижением, о котором она забывала спустя пять минут, потому что иначе недолго и с ума сойти. А порой поводы были серьезнее: поездка через деградирующий район, угодивший все в те же жернова белого мира, убийство еще одного темнокожего парня полицейским. Они держат нас за недолюдей в нашей собственной стране. Так было. А может, будет всегда.

Для нее не имело значения, как его зовут. Он ей солгал; но чем больше Милли узнавала о том, что он пережил, тем легче принимала эту ложь. Выбраться из того ада, сохранив в себе человека, способного любить – так, как он любил ее, – и достойного любви – ее любви, – в сравнении с этим его обман был ничтожным.

– Я не стану мужа звать по фамилии.

– Джек. Джек