Я им улыбнулся. Они улыбнулись в ответ, но, когда я тронулся с места, они поехали за мной. Чтобы избавиться от слежки, моих водительских навыков оказалось недостаточно. Пришлось смириться, пришлось ехать так, словно я ничего не замечаю, не смотреть на их машину в зеркало заднего вида, и они наконец ушли в сторону.

Я еще немного покружил, потом прибился к Таниному дому.

За ее дверью была тишина. Я еще раз посмотрел на номер квартиры – да, вроде все верно, – еще раз нажал на кнопку звонка, потом еще раз. Дверь со скрипом и лязгом открылась, когда я уже начал спускаться по лестнице, и голос открывшей дверь пожилой женщины прозвучал у меня за спиной:

– Кто здесь?

Я быстро поднялся на несколько ступеней. Женщина смотрела на меня с опаской, дверь была закрыта на цепочку.

– Здравствуйте! – торопливо заговорил я. – Мне нужна Таня. Татьяна… Отчества я не знаю. Фамилии тоже. Но она живет здесь! В этой квартире! Она дала мне адрес.

– Вы ошибаетесь, – сказала эта женщина. – Здесь никакая Таня не живет. И никогда не жила. Разве что, может, до войны.

– Нет, какое там до войны! – У меня появилось желание рвануть дверь на себя, сорвать, выломать цепочку, отшвырнуть в сторону эту старуху, провести в квартире досмотр. – Сейчас! Здесь! – Я достал фотографию. – Вот! «До войны»!

Она всмотрелась в фотографию, перевела взгляд на меня. Ее верхняя, с седыми длинными волосками губа поползла вверх, обнажая идеальную белизну протеза.

– Я вас огорчу. – Лицо ее сморщилось, подбородок заострился, глаза блеснули – так она улыбалась. – Я знаю всех, кто живет в этом доме. Здесь такая Таня не живет!

Дверь квартиры с лязгом захлопнулась.

– Эй! Эй! – Я бухнул кулаком в дверь, потянулся к звонку, фотография выпала из моих рук, упала, я наклонился над ней.

Да, такой Тани в этой квартире, в этом доме быть не могло: я сделал снимок, когда Таня после купания выходила из воды в одних просвечивающих узких трусиках. Блеск крепкого мокрого тела. Солнечный блик на стоящей торчком агрессивной груди. Прядь отяжелевших волос пересекает улыбающееся радостное лицо.

Мой дар можно было сравнить с бессмертием.

Интересно попробовать жить вечно, но только попробовать. Ведь в конце концов обязательно возникнет вопрос – помимо еще одного, не менее важного: «Где бессмертие будет проистекать?» – также способный отравить самое безмятежное, пусть и вечное существование: «Что, собственно, с бессмертием делать, как им получше распорядиться?»

Как ни увиливай, но полноценного ответа на эти проклятые вопросы не найти.

Вопросы-то вроде бы очень и очень простые. Как, куда приложить бессмертие, на что его использовать и где? Ладно, оставим в стороне местопребывание бессмертного, но для пользования бессмертием хотя бы требуется определить четкую прикладную цель. Иначе – направить не имеющее предела свойство на нечто конкретное и конечное. Завязать на строго определенное действие.

И тем самым – обесценить. А возможно – уничтожить. Может быть – только само свойство, может быть – вместе с носителем. Такое пользование бессмертием с необходимостью придаст ему предел, ограничение. Сделает из него уже не бессмертие, а тягостное времяпрепровождение!

Если бы отец сохранил дар втуне, он стал бы святым, но, однажды сдав его в пользование, внаем, отец тем самым ускорил свой конец. Он и наличествующий в нем дар были одним и тем же. Исчерпывание дара означало для него смерть. Грузовик лишь служил материальным подтверждением. Что-то другое обязательно остановило бы моего отца, причем – без какого-либо участия тех, кто уже считал отца мешающим, ни на что им не годящимся. Те, кто хотел заставить моего отца вновь запустить машинку по использованию дара, могли и не стараться: там оставалось на донышке, последние капли.

Мне остается только гадать, какую легенду представили отцу. Скорее всего, такую же, как и мне. Сыграли на его стариковских чувствах. В отличие от меня, отец мой сразу разобрался (нельзя не отдать ему должное): это – легенда. Он и Байбикову изложил ее таким образом, чтобы тот понял, понял между строк, о чем идет речь, а мой дорогой Бай был готов ко всему: уж он-то знал, что ради попавших к нему в руки документов, ради того, чтобы этими документами завладеть, любая легенда сойдет. Очередь из автомата, контрольный выстрел в голову были бы всего лишь приложением, послесловием, отточием.

Таню я увидел сразу, лишь только заехал во двор. Она сидела на лавочке, на той самой лавочке, на которой так любил посиживать зарезанный отставник; сидела прямо, плотно сдвинув колени, положив руки на сумочку. Я поставил машину, подошел к ней. При моем приближении она встала.

– Что случилось? – подставляя губы для поцелуя, спросила она. – Новые замки. Я не знала, что и подумать, звонила…

Я поцеловал ее и спросил:

– Кому?

– Твоему агенту, этому Кулагину. Думала, он знает, но он…

– Он ничего не знает!

Мы нашли слесаря, я забрал у него ключи, отпер дверь. Да, в мастерской был полный хаос, требовалась грандиозная уборка.

Я переоделся в старые джинсы, нашел заношенную рубашку, закатал на ней рукава. Таня тем временем осмотрела мастерскую, и ее чуть не стошнило от вида засохшей лужи крови на кухне.

– Кто это был? – спросила она.

– Сосед, сосед по дому. Видимо, решил поживиться, – ответил я. Раздвинул шторы, открыл окна.

– Как ты узнала, что здесь что-то произошло? – спросил я, обернувшись к ней.

– Позвонила, никто не подошел. Автоответчик не сработал. Я и подумала: что-то случилось.

– Или я решил от тебя скрыться!

– Или это. – Она улыбнулась. – Но ты же так не решил! Или я ошибаюсь?

Я взял веник, совок и начал выметать осколки стекла.

Совместными усилиями мы навели порядок, а потом я пошел выбросить мусор. По пути к мусорным бакам я замедлил шаг, остановился, обернулся: она стояла в окне, смотрела на меня.

Да, уже тогда ее взгляд мне не понравился.

Когда осознаёшь, что дар, подобный моему, не сказка, что он существует и всецело находится в пользовании, бессмысленно вести себя так, словно ничего не произошло. Глупо оставаться прежним. Да и невозможно. Убеждать себя в противном – значит попусту тратить силы: убедить-то можно, но прежним уже не будешь.

Происходит некая подвижка, и ты начинаешь смотреть на вещи по-иному. Меняется все. По-новому видятся и самые отдаленные события, и самые закрытые прежде темы. Глупо жить и поступать так же, как поступал прежде. Прежняя жизнь становится просто-напросто предательством дара.

Дар всему голова, он определяет человека – а вовсе не наоборот! – но вот только понять, увидеть, распознать свой дар может далеко не каждый. И уж совсем единицы могут по-настоящему им распорядиться, не предать его, не разменять. Тут важно раз и навсегда выбрать главную точку для его приложения, всеми остальными или пожертвовав, или низведя их до незначимых, третьестепенных.