– Вижу, вы любите Диккенса, – заметил он, глядя на стопку книг.

Принцесса проследила за его взглядом:

– Да, мне нравятся его романы, но не человек, который пустил слух, что его жена страдает от помешательства, после того как их брак распался. Ваша супруга когда-нибудь ставила под сомнение душевное здоровье своего мужа, то есть вас?

– Нет, насколько мне известно.

Минк удивленно подняла бровь:

– Вы меня удивляете. Даже после вашего последнего дела, когда повесили ту невиновную бедняжку? Об этом писали во всех газетах. Трудно оценить, какой ущерб нанесло это вашей карьере.

Инспектор возбужденно постучал шляпой по ноге, взглянул на служанку и кивнул в сторону выхода. Она, моментально вскочив, выпустила его за дверь. Вернувшись в гостиную, Пуки остановилась у рояля.

– Я не отравляла генерала, мэм, – тихо сказала она.

– Знаю, – ответила принцесса, не вставая с софы. – Ты бы, скорее, его задушила.

Наступило молчание.

– Мэм?

– Да?

– У меня дурные предчувствия, – призналась служанка, теребя подол платья.

Минк встала и зажгла сигарету, которую взяла из черепаховой коробки, стоявшей на камине. Подойдя к окну, она некоторое время задумчиво глядела наружу, курила и вспоминала тот день двадцать один год назад, когда махараджа привел к ним в дом Пуки, спасенную им от смерти. Она появилась на свет в Приндуре в сезон дождей, и, когда пристрастилась к морю, это не стало неожиданностью для ее родителей. Работая айей, няней, сопровождающей матерей с детьми по дороге в Англию, она тридцать два раза проделывала обратный путь в Индию. Пуки настолько привыкла к ритму океана, что, достигнув суши, испытывала приступ морской болезни: земля казалась ей невыносимо неподвижной. Однажды ее корабль потонул, и Пуки очнулась посреди Индийского океана в пустом ящике для перевозки чая. Она кричала так сильно, что, казалось, море могло выйти из берегов. Пуки испытала такой ужас, что с тех пор не проронила ни слезинки.

Из своей тридцать третьей поездки Пуки не вернулась в Индию. Благополучно доставив на родину своих подопечных к началу школьных занятий, ухаживая в пути за их матерью, страдающей от беспрестанных позывов к рвоте, она оказалась брошенной в лондонских доках. Не имея ни билета на обратную дорогу в Индию, ни денег, чтобы его купить, Пуки бродила по городским задворкам, не зная, как быть. Несколько раз мужчины, пропахшие джином, выходили навстречу из темных углов и делали ей недвусмысленные предложения. Индианка отвечала отказом, одного, особенно назойливого, ударила кулаком в грудь. В конце концов ей повстречалась женщина, посулившая устроить Пуки служанкой в хорошую семью в обмен на золотой браслет. Но вскоре выяснилось, что это обман: никакой работы не было. И она так голодала, что собирала зернышки, выпавшие на мостовую из птичьих клеток.

Индианку спас однажды попавшийся на ее пути добрый человек: сторож парка увидел то, что вначале показалось ему ворохом разноцветных тряпок, и втащил Пуки в свою лачугу. Огонь в очаге позволил ей отогреться и удержать в руке предложенную им чашку чая. Пуки выпила ее, словно та была последней в ее жизни. Он предложил ей снять браслеты, и она, не имея сил отказаться, вручила их ему, сознавая, что рискует стать жертвой мошенничества. Но сторож велел спрятать украшения в сари и отдал ей свой обед.

Пуки ушла от него, когда была в состоянии ходить, и вновь оказалась на улице. С приходом ночи она, прячась от холода, шмыгнула в какую-то заднюю дверь. Проснувшись, девушка обнаружила рядом кучу кроличьих тушек. Ей предложили обдирать мех со шкур, и Пуки ничего не оставалось, как сесть на табурет и повторять действия членов семейства, в которое она попала. Мех предназначался на подкладки для курток. Время от времени входили босоногие дети и с интересом разглядывали незнакомую женщину с серьгой в носу. Кроличий пух летал в воздухе и попадал ей в глотку, но она продолжала работать, с благодарностью вспоминая спасшего ее сторожа. Однако вскоре Пуки была уволена: ее чихание стало настолько интенсивным, что вызывало у членов семейства учащенное сердцебиение и заставляло их едва ли не выпрыгивать из собственных шкур.

В конце концов она оказалась в Сохо. Недавно прибывшие иммигранты из турецких, персидских, сирийских и российских земель затаскивали свой скарб в меблированные комнаты. Взоры их были обращены ввысь, и в них читалось недоумение: разве могут быть небеса такими беспросветно-мрачными? Проходя мимо казаков – заклинателей лошадей, голландцев – гранильщиков алмазов, танцоров-андалусцев, Пуки разглядывала сквозь окна лавок лягушачьи лапки на длинных палочках, улиток, выращенных во французских садах, итальянские сыры, пахнущие мертвечиной.

Переходя дорогу, девушка вновь упала в обморок. Когда Пуки открыла глаза, она обнаружила, что лежит на грязной земле, а совсем близко грохочут копыта лошади, запряженной в двухколесный экипаж. Девушка была не в состоянии двигаться и уже готовилась умереть, вспоминая мать, оставшуюся далеко за морями. И тут к ней бросился низкорослый полный индиец в черном костюме, который успел оттащить ее к краю дороги. Махараджа внес ее в трактир, из которого только что вышел, стер грязь и кровь с лица девушки, налил ей стакан бренди. Любители абсента с интересом наблюдали за ней: им никогда раньше не доводилось видеть такую худую женщину. Узнав, что она родом из штата Приндур, махараджа усадил ее в свою карету и отвез в «Старый чеширский сыр», мясной ресторан на Флит-стрит. Пуки привела махараджу в изумление: когда они ели пудинг с говядиной, ее аппетит не уступал его собственному. Он показал девушке сохранившийся в заведении стул доктора Джонсона, объяснив ей, что тот был знаменитым составителем словарей. Стараясь не замечать ее отсутствующего взгляда, махараджа предложил Пуки место няни его шестилетней дочери. Женщина, выполнявшая ранее эту работу, только что известила его, что уходит: она не смогла вынести молчания девочки, не проронившей ни слова после смерти матери. Съев еще немного заварного крема и разделавшись с мармеладным пудингом, Пуки сказала:

– Ваша дочь заговорит, когда ей будет что сказать. С детьми всегда так.

Именно Пуки внесла дуновение радости в этот дом печали. Уже в первую неделю, ознакомившись с обстановкой, Пуки спрятала подальше ключ от винного погреба. Чтобы объяснить его исчезновение, был вызван дворецкий, и тогда Пуки призналась, что ключ взяла она: вечно пьяный отец – неподобающее зрелище для маленькой девочки. Застав махараджу за чтением старых, адресованных жене любовных писем с расплывшимися от слез буквами, Пуки отослала его в детскую. Так раскрылся дремавший в нем талант рассказчика. Усадив Минк на колено, махараджа поведал, как ее бабушка ездила на слоне, охотясь на тигров, а птицы раскрывали клюв от изумления при виде ее ослепительных драгоценностей. Одетая в черное девочка завороженно внимала, ни на секунду не отводя глаз от махараджи, и он приходил в детскую каждый день с новой захватывающей историей. Через несколько недель за столом, который больше не накрывался на три персоны, девочка впервые заговорила, спросив, как звали слона. И тогда индиец осознал, как много он потерял, и навсегда забыл дорогу к любителям абсента в Сохо. А через какое-то время никто уже не мог представить себе, что Пуки когда-то была чужой в этом доме. Когда принцесса выросла, она попросила индианку стать ее камеристкой. Пуки никогда не разрешала своей госпоже носить одежду на кроличьем меху.