– Это все она, проклятая старуха! – затараторил Варфоломеев, давясь слезами. – Мы прилетели и говорим, чтобы сматывала свой музей. А она – ни в какую. К столу позвала, расстегаи в рот сует, будь они прокляты, квасом хмельным поит. И все про свой Музей Сказки твердит, в смысле, что надо сохранить.

Мы, значит, Диспетчеру звоним – так, мол, и так, что делать? А ты же его знаешь, он разорался – дай, говорит, старухе двадцать четыре часа, чтобы съезжала – и ни минуты больше.

Ну, тут все разнервничались, ситуация стала накаляться – Диспетчер орет, старуха плачет, кот ее, сумасшедший, кричит: «Дайте “Вискаса” свежего, а то всех порву!..»

Ну, в общем, у Соловья нервы не выдержали, и он на землю окурок бросил. Старуха аж взвилась – вы, кричит, специально окурок на сухую траву бросили, чтобы меня пожарники закрыли!..

Мы ей говорим – бабуля, успокойтесь, какие пожарники – завтра в любом случае тут все бетоном зальют!..

Колобок Варфоломеев трагично замолчал.

– Я понял, – сказал он. – Никогда нельзя говорить старым людям про бетон.

– Почему? – удивился я.

– Не знаю, может, им это про кладбище напоминает, и они сильно расстраиваются, – неопределенно сказал Варфоломеев. – А может старуха левый бетон покупала, когда музей строила, и он потрескался?

Колобок вздохнул и горестно продолжил:

– В общем, как только мы про бетон упомянули, старуха сразу как-то успокоилась, но стала чернее тучи. Ладно, говорит, я все поняла, сейчас пойду, вещички соберу, а вы пока на кроватку ложитесь, отдохните перед дорогой. Мы говорим – спасибо, мы лучше погуляем. И тут, поверишь, как-то сразу погода испортилась. Только минуту назад солнце светило – и вдруг дождь пошел со снегом. И как мы ни поворачиваемся, снег почему-то в лицо бьет. А мы еще квасу старухиного напились, ноги у нас тяжелые, глаза слипаются… Короче говоря, мы на старухину эту кровать и прилегли.

Тут грохнуло что-то, и все!..

– Что «все»?

– Перевоплотились мы! – с народным отчаянием взвыл Колобок.

– М-да, страшная какая-то сказка получается, – я сочувственно покачал головой.

– Какая сказка – триллер это! – всхлипывая, продолжил Колобок. – Представляешь, только я стал приходить в себя от этого кваску хмельного, только глаза открываю – смотрю, а я круглый, ног-рук нет, на тарелке лежу, а надо мной стоят Леший, Соловей-Разбойник и Волк.

У всех стопки водки налиты, и Леший, подонок, нож в руках держит и говорит: «Ну, ребята, нашего товарища, конечно, жаль, но голод не тетка, – так ведь в народе говорят?»

А Соловей-Разбойник заржал и говорит: «Я тоже поговорку про родственников знаю: «Голодной куме – хлеб на уме».

Я как в параличе на тарелке лежу и Волку подмигиваю – ведь это моя последняя надежда.

– Венедиктов, – шепчу я ему еле слышно, – ты же интеллектуал, педагог, историк – что же ты до серого зверя опустился?! Спаси меня, ведь эти гады под свои поговорки меня сейчас сожрут!

А он мне в глаза смотрит и говорит: «Голода словами не переспоришь – так сказал Менандр!»

Соловей-Разбойник – это Олевский, радист наш, на него вырячился и спрашивает: «А кто это, Менандр?»

А Волк так, с издевочкой, отвечает: «Я вам, Тимур Владимирович, постоянно в полете книги хорошие давал читать, но вы все время в своем «Фейсбуке» сидели и познакомиться с лучшими образцами мировой культуры вам было недосуг. Позор, сударь! А Менандр, чтобы вы знали – это древнегреческий драматург, один из создателей новой аттической комедии, родился около 343 до н. э. в Афинах, в богатой аристократической семье. Я его в подлиннике на греческом по вечерам читаю. Прелестнейшая, скажу вам, драматургия. Тонкая и интеллигентная!..»

– Ну, хорошо, Алексей Алексеевич, так что мы, в свете вашего Менандра, с Колобком-то делать будем? – спрашивает Соловей.

– Как, «что»? – говорит Венедиктов. – Рвите его, падлу, на куски, пока старуха не вошла!..

Леший ножом замахнулся и р-раз им мне в бок!

Но тут старуха, к счастью, в избу влетела, нож из рук Лешего вырвала и пинками их, пинками из избы! Идите, кричит, работать!..

Крупные слезы из глаз хлебного изделия вновь покатились по ароматной корочке.

– Не плачь, размокнешь, – попытался я утешить Колобка, впрочем, безуспешно.

– Мне-то уже все равно, – плакал он. – Меня либо товарищи по профессии сожрут, либо кот Василий – он грозился перейти на мучное, если кошачий корм не подвезут.

Я вдруг понял, что меня от перевоплощения спасло только чудо. Причем, учитывая, что Волки и Колобки уже разобраны, то я, видимо, проснулся бы какой-то пупырчатой жабой в короне.

И сидела бы эта жаба в пруду, пересчитывая свои бородавки и тщетно ожидая, что ее кто-то поцелует…

– Хорошо, – вздохнул я, – так где сейчас остальные?

– По участкам. Лешка Осин – он Леший, меня носит, Волк Венедиктов в чаще воет – детей пугает, а Олевский – Соловей учится свистеть без зуба. Сидит на дубе, ждет Доброго Молодца и учится свистеть. Так ему и надо, Олевскому. Как он тогда на мою румяную корочку смотрел!.. Пусть теперь себе все мозги высвистит, если они у него остались.

Я пытался обдумать ситуацию, но мысли лезли в голову с трудом.

– М-да, значит, Осин – Леший? Не узнал, не узнал… Тебя узнал, а его нет. По его бороде понял, что дело тут не чисто, но в лицо не узнал…

– Зарос он, – посочувствовал Лешему Колобок. – Старуха бритву забрала, сказала: «Будем ближе к природе. А то еще зарежетесь или Колобка пырнете по жадности». Понимаешь, у меня начался Стокгольмский синдром – с одной стороны я у старухи в плену, но с другой – она моя последняя надежда! Мне к психиатру надо, Сережкин…

– Хорошо, – я продолжал обдумывать ситуацию, – а почему вы от меня прятались?

– Старуха приказала, – хлебный шар всхлипнул. – Деспотичная она. Если, сказала, ты из-за нас догадаешься, что происходит, то пойдут клочки по закоулочкам.

– Какие клочки? – не понял я.

– Наши, наверное, – грустно предположил Колобок.

– Да, веселая бубушка, – отметил я. – И чем вы тут занимаетесь?

– Перевоплощаемся помаленьку, тексты разучиваем, сказки играем в лицах перед детьми – тут каждый день экскурсии. Кормят в принципе хорошо – три раза, плюс полдник. Меня свежей мукой посыпают, чтобы к траве не прилипал. По вечерам кота слушаем – старуха говорит, что это ликвидирует наши духовные прорехи.

– А что, Василий работает? – удивился я.

– Еще как, – восхищенно цокнул языком Колобок. – Он сначала цепь на дуб вешает, потом идет направо и песнь заводит, а потом идет налево и сказку говорит. Представляешь, огромный кот – килограмм сто двадцать, а по цепи бегает как пушинка!

– И долго тебе Колобком быть?