– Так ты не ответил на мой вопрос, Грибов, – напомнила ему начальница, которую любопытство не просто съедало, а выжигало изнутри. – Где ты ночевал? И почему был недоступен?

– Мобильник отключил, дома не ночевал, – покаялся он с виноватой улыбкой. – Где был, Лен, не спрашивай. Все равно не скажу.

– Хочешь, угадаю, где ты был?

– У тебя есть три попытки, – предупредил Грибов и снова задвигал ящиками. – Работы невпроворот!

– После поездки на дачу Боброва ты не вернулся домой. Ты поехал… – Елена сделала вид, что сильно задумалась, потом со вздохом обронила: – Ты снова поехал к Виктории Мальиной. Но сразу к ней ты не пошел, а обошел сначала ее соседей. А вот когда всех обошел, убедился, что девочка наша никакого отношения к гибели Чаусова не имеет, тогда уж ты и к ней в дом сунулся. Ну, а там… тут вот у меня несколько вариантов.

– Ну, ну! – подбодрил Грибов.

– Либо вы проговорили до полуночи, и вдова сжалилась над тобой и постелила в кухне на диване. Либо ты прямо с порога сумел очаровать ее настолько, что она забыла о том, что носит траур. Либо нашей героине угрожала опасность, и ты, как настоящий рыцарь, отбивал ее от…

– Да ни от кого я ее не отбивал, – отмахнулся Грибов и улыбнулся тут же. – Не зря я все же тебе место начальника уступил, Аля! Не зря! Просто потрясающе!

– Так которая из трех версий?.. – Она с насмешкой наблюдала за тем, как Анатолий ерзает под ее взглядом. – Хочешь, угадаю?

– Валяй, – позволил Грибов будто бы равнодушно.

Но на самом деле язык не поворачивался признаться, что внаглую вчера напросился к Виктории на ночлег. Нет, сначала они и в самом деле говорили. Долго говорили, обстоятельно. Грибов, скрипя зубами, часа два с половиной слушал про Виктора Синицына, каким тот был замечательным человеком и любящим и заботливым мужем. Потом они детально восстанавливали картину дня предыдущего, когда с Чаусовым приключилась беда.

Грибов заставлял Викторию вспоминать все, любые детали, мельчайшие подробности, а он слушал. Слушал и наблюдал за ней.

Ему нравилось в ней все. Как она говорит, как поправляет волосы, как смотрит на него с болью и надеждой, не оправдать которую он не имел права. Как встает из-за стола и снова идет к плите, чтобы подогреть без конца остывающий чайник. Раза четыре подогревала, чтобы Грибов невесть откуда взявшуюся жажду утолить мог.

А ведь не было никакой жажды, если честно. И любителем чая Грибов никогда себя не считал. Мог на работе одним пакетиком пару раз воспользоваться, не брезговал. Опять же лучше, чем пустой кипяток гонять, а бежать в магазин не всегда с руки.

Жажды не было, его сегодня запотчевали чаем этим, но он все равно четыре кружки у Виктории махнул, вынуждая ее вставать из-за стола и идти к газовой плите.

Она шла, а он с удовольствием смотрел на то, как она идет, как забрасывает волосы на спину, потому что они постоянно сползали ей на лицо и мешали газ зажечь. Как путается в полах длинного халата, смущается и нервничает от этого. Как подливает воды в чайник, ставит его на огонь, потом возвращается к столу, снова неловко путаясь в длинных полах.

Может, и глупо, но ему эта неторопливая незамысловатость движений жутко нравилась. Подумаешь, чайник поставила вскипятить, волосы поправила, обыденное же дело, а он млел. И уходить ему никуда не хотелось. Вызывать такси, прощаться у порога, кивать с серьезным казенным лицом и говорить, что если она что-то вспомнит, то непременно должна… И если вдруг что-то ей понадобится, он всегда рад… А когда возникнет в ней у них необходимость, пускай уж она будет любезна по первому зову и все такое…

Все это говорилось им прежде неоднократно, эту скороговорку он за многие годы работы выучил наизусть. Но уходить все равно не хотелось.

– Наверное, мне пора, – вставил он вдруг в пространную тираду о возможно грозящей ей опасности, потому что запутался в своих же словах и понял неожиданно, что, может быть, не так уж и не прав. – Надо бы вызвать такси.

Уходить не хотелось, черт побери!

От нее, с ее растерянностью и непониманием: и чего это он вдруг к ней на ночь глядя пожаловал, если днем виделись и говорили очень подробно. Пусть так, но все равно он бы еще посидел.

И из дома ее уходить тоже не хотелось. Это снаружи он ему серым и неуклюжим показался, на фоне хмурого неба. Внутри все оказалось не так. Внутри оказалось тепло и уютно, невзирая на притаившуюся по углам печаль. Чайник посвистывал, поигрывая крышкой. В плетеной корзинке в центре стола круглые булочки в розовой помадке. Настенные часы с бегущей секундной стрелкой. Мягкие складки тяжелых портьер, занавесивших их от всего мира. И если бы не этот портрет…

Грибов спиной к нему уселся, а все равно присутствие чужое чувствовал. И какое-то робкое еще, неоформившееся чувство вины. Он ведь снова забросил заниматься причинами его смерти, так? И тот список, что она ему вручила, так и остался до конца не охваченным. Счел, что разобрался уже. Все чушь, ерунда, и никаких причин, кроме неуравновешенной психики, умереть у этого парня не было.

И тут вдруг, когда Виктория в очередной раз подливала ему в чашку кипятка, он сказал:

– Я все равно дойду до конца, Вика. Я обещаю вам.

Она сразу поняла, о чем он, и кивнула. Говорить ничего не стала и на портрет тут же глянула тайком от Грибова. Но он все равно заметил…

– Наверное, мне пора, – повторил он и стал нехотя выбираться из-за стола.

А чего он ждал, собственно? Что она сейчас станет его оставлять у себя, за рукава цепляться? Скажет, что поздно уже и что такси в их края не ездят? Она же не скажет так? Не скажет. И тогда Грибов решил все это сам сказать за нее. Уже до вешалки дошел и за курткой своей потянулся, как вдруг:

– Вика, а вы не постелите мне где-нибудь, чтобы мне не возвращаться домой так поздно? Как представлю сейчас, что придется на остановке торчать и транспорт ждать…

– Да вы его и не дождетесь. Последний автобус уже ушел, – она глянула на часы и неуверенно пожала плечами. – Раз вы так считаете…

Но не говорить же обо всем этом сейчас Елене, которая прищурилась в своем углу и смотрит на него, смотрит и откровений ждет. Ага, как же, щас прямо все он и выложил! И про чай, который, кажется, до сих пор в желудке плещется, и про то, что на ночлег напросился, и про то, как потом полночи слушал шаги Вики на втором этаже и пытался угадать, что она сейчас делает там, в своей спальне.

Она и правда ему на первом этаже в кухне постелила, тут Ленка снова оказалась права. И утром завтрак ему приготовила, деловито приговаривая, что начинать день голодным мужчине вредно. И Грибов, тот самый Грибов, который ничего, кроме яиц и кофе с бутербродами, на завтрак не употреблял никогда, сидел и послушно черпал из глубокой фарфоровой тарелочки манную кашку. И ему опять, кажется, это нравилось, хотя он и вкуса почти не чувствовал. И какао потом с булкой, с которой розовая помадка куда-то странным образом испарилась, пил. Хотя не пил его с детства и всерьез вообще к этому напитку не относился. Считал его забавой малолетних. А тут пил, и снова будто бы здорово…