Как мало надо для счастья в этом чудесном возрасте… Я ловлю Верину ладонь, сквозь мягкую варежку ощутив ответное пожатие ее пальцев…

Наши отношения трудно назвать определенными. Произошедшее застало нас врасплох, как объявление войны. Мы не рассуждаем о будущем – оно слишком туманно, а жизнь чересчур непредсказуема.

Вера, взглянув мне в лицо, украдкой пожимает мои пальцы и тотчас отворачивается. Она не говорит, но я знаю, что она чувствует. Вину.

Перед бросившим ее мужем – за измену, передо мной – за то, что старше, перед сыном, родственниками, знакомыми, дворником, почтальоном, продавщицей в булочной… Чертовски глупо! Но что я могу поделать? Она сама должна сделать выбор. Тот редкий случай, когда это не иллюзия. Я-то знаю: самая тяжелая борьба – с собой. Иногда я говорю себе, что так гораздо легче, спокойнее: не давать обещаний, не ждать вопросов, не быть связанным ничем. Но сам же понимаю – это только самоутешение. Я знаю, что хочу большего. Впервые в жизни…

Но вечером, попрощавшись с Мишкой, я ухожу. Чтобы, до одури наглотавшись сигаретного дыма в морозной гари, вернуться чуть позже. Не сдержавшись, заглядываю в детскую сквозь полуоткрытую дверь. Мишка уже спит, подпихнув одну ладошку под подушку, а другой придерживая мягкого зеленого зайчика. Наша крепость стоит возле окна… В эти секунды я чувствую, как перехватывает дыхание щемящая нежность и колет под левой лопаткой тягостная грусть.

Я хочу, чтобы они были моими, и только моими. Мне не нравится любить ее тайком, точно мы занимаемся чем-то преступным и постыдным, лишь потому, что в ее паспорте стоит штамп о браке с неизвестным хреном, болтающимся черт-те где, которого ребенок еще называет отцом, уже отцом-то и не считая.

Но я молчу. Боюсь разрушить то, что сложилось и что еще слишком хрупко, но уже стало для меня самым дорогим в этой жизни. И в минуты абсолютного слияния и блаженного изнеможения на мой немой вопрос: «Ты любишь меня?» – я слышу безмолвный ответ… «Да…» – шепчут, раскачиваясь, стены. «Да», – капает из крана вода. Полустон-полувскрик, срывающийся с ее воспаленных губ: «Да…»

Я ухожу. Каждый раз надеясь услышать за спиной робкое: «Останься…» Но меня провожает лишь сдавленный вздох под аккомпанемент звенящей тишины…

– Мама, скатись со мной, ну пожалуйста! – Мишка просительно дергает Веру за рукав.

– Миш, ну ты что? Я же не маленькая.

– Поехали, – говорю я, решительно устраивая задницу на синем кусочке пластмассы.

– Готов? – счастливо кричит Мишка.

– Всегда готов!

– Вперед!

О черт! Что может нравиться детишкам в этой варварской пытке?! Я просчитал копчиком все ледяные кочки и неровности этой чертовой горки. А когда попытался увернуться от какой-то ямы, то, перевернувшись, смачно врубился затылком в довольно крепкое дерево, издавшее от этого соприкосновения жалобный вздох. Я падаю в мягкую перину сугроба, разбросав руки. Пытаюсь объять раскинувшееся надо мной удивительно звездное вечернее небо… И зависший прямо над головой кривой ковш Большой Медведицы.

– Что с тобой? Ты ушибся?

Я закрываю глаза, задерживаю дыхание, с трудом утаивая улыбку.

– Слава! – Надо мной звенят два встревоженных голоса – детский и женский.

– Слава, господи… Вставай, поднимайся… – Я ощущаю цветочную нежность ее прерывистого дыхания на своем лице, губах… И легкость, невозможную, невыносимую легкость россыпи созвездий… – Что с тобой?! – Ее голос срывается на крик.

Я открываю глаза, рывком заключаю их в объятия:

– Небо! Посмотрите, какое небо! Вон Большая Медведица!

– Как тебе не стыдно! – вспыхнув, высвобождается Вера и сердито восклицает: – Дурак!..

– А ты испугалась за меня?

– Отстань.

Она, сгорбившись, отворачивается, все еще продолжая сидеть возле меня на снегу.

– Где? Где Медведица? – теребит меня Мишка.

– Вер… – Я легонько встряхиваю ее за плечо. – Ты что, обиделась?

Она поднимает на меня глаза, потемневшие, необычайно строгие. Мне становится неловко за дурацкую выходку.

– Никогда больше не шути так, – поднимаясь, произносит она очень серьезно, – пожалуйста, никогда…

Дома – ставшая привычной игра в молчанку, изредка нарушаемая выплеском «последних новостей» типа:

– Дядя Коля приглашает на день рождения.

– Я не могу.

Нет никакого желания сидеть за столом с людьми, называемыми родственниками, от родства с которыми остался лишь десяток пожелтевших фотографий общих прабабушек-прадедушек да несвязные обрывки воспоминаний далекого детства. Закусывать традиционным «оливье» и принимать участие во взрослой игре с основным правилом: казаться лучше сидящего рядом. Хоть в чем. Работать круче и денежнее, отдыхать дальше и южнее, трахаться чаще и дольше, пить больше и крепче. В перерывах выслушивая сочувственные расспросы на тему моих жизней там и здесь…

– Я не пойду.

– Слава! У Нас не так много родственников…

– Я же сказал: нет.

Мама, пожевав губами, обиженно замолкает. Почему я не могу объяснить ей? Пытаюсь, но что-то мешает. Я никогда не умел говорить. Иногда думаю – издаст Огурец свою книгу, и я принесу им прочесть. А может, не стоит…

– г. Иру.

– Что?

– Я говорю, вчера встретила Иру.

– Какую?

– У тебя было много Ир? – сердито парирует мама. – Ту самую…

Верно. Глупый вопрос.

– Ну и как она? – Я спрашиваю, чтобы поддержать разговор. На самом деле мне все равно. Это имя звучит как сотня других, не вызывая никаких эмоций. Абсолютно никаких. Даже странно.

– Выходит замуж. За бизнесмена. Автомобилями, что ли, торгует… Или запчастями. Они в свадебное путешествие едут на… – Мама мор-шит лоб, старательно припоминая, потом произносит жалобно: – Ну, острова какие-то… Где-то рядом с Америкой.

– Бог с ними, с островами. Совет да любовь.

– А ты по-прежнему встречаешься с этой женщиной?

– С Верой. – Выговариваю я с легким нажимом, удивляясь непостижимому маминому упрямству, с каким она упорно продолжает называть Веру «этой женщиной». Ирку в свое время она называла просто «эта…» – Ты же ни разу ее не видела, ма…

– Нет. Но я догадываюсь.

– Она не похожа на Иру. Вера совсем другая. Я бы сказал, противоположная…

– Еще бы. Разведенная с ребенком… Ну когда, – она повышает голос, – когда ты поумнеешь?

– Уже. Жаль, что ты этого не замечаешь. – Я встаю, мою тарелку, чашку и шагаю к дверям.

– Снова вернешься утром? – кричит вдогонку мама. – Тогда уж вообще не приходи! Господи, за что нам с отцом на старости лет такое наказание…