Дверь родительской комнаты со скрипом открывается. На пороге появляется отец. В последнее время он здорово сдал. Пижама висит на нем как на вешалке. Я снова чувствую укол вины. Непонятной, гнетущей. Неизвестно за что.

– Мы тебя разбудили? – спрашиваю. – Извини. Как ты, получше?

– Ничего. Ступай, сынок. Все будет хорошо. Вот будут праздники – пригласи свою знакомую, посидим, телевизор посмотрим… А ты, мать, – неожиданно его голос обретает силу и твердость, – прекрати шуметь.

Гарик повесился утром, около девяти. К вечеру он уже закоченел и, когда мать, придя с работы, попыталась его высвободить, с грохотом, будто пластмассовая кукла, упал на пол, ударившись головой об угол стола. А она плакала, и просила его очнуться, и пыталась согреть его руки дыханием, и потом просила у него прощения за все…

Мать говорит это, глядя перед собой невидящим взглядом, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник. Она уже не плачет. И никого не обвиняет, кроме себя.

В маленьком тряском автобусе мы движемся в сторону кладбища. Гроб, обитый синей тканью, пахнет свежестругаными сосновыми досками. На поворотах, качаясь на своем постаменте, он съезжает то вправо, то влево, и нам приходится поправлять его и придерживать. Я смотрю и думаю, что напрасно мы выбрали синий цвет. Какой-то он неживой… И тотчас себя одергиваю. С нами в последний путь Гарика провожает старушка-соседка, несколько подавленных ребят одноклассников и две женщины с работы Алевтины Николаевны, шепотом обсуждающие ужас предпраздничных цен…

Она не ожидала, что это может произойти. Особенно в тот день… Он был на редкость спокоен, даже улыбнулся матери, когда запирал за ней дверь. И у нее не было никаких дурных предчувствий. Напротив, она подумала, что, возможно, он постепенно приходит в себя и когда-нибудь, пусть не очень скоро, но станет прежним… Устроится на работу – он ведь до армии учился на автослесаря, – встретит девушку, женится, появятся дети… И все забудется, как кошмарный сон. Ведь возвращались же солдаты после Второй мировой, и жили… Ее отец тоже. Правда, тогда к пришедшим относились как к героям и никто не говорил: «Мы тебя туда не посылали».

Если бы она что-то почувствовала, если бы просто вернулась за чем-нибудь, может, он был бы жив…

Она говорит и продолжает раскачиваться туда-сюда, и седые пряди волос мотаются из стороны в сторону. И мне кажется, я сам потихоньку начинаю сходить с ума от этого монотонного движения. А сидящая рядом старушка в черном платке гладит ее по плечу.

Похоронный агент спросил, сколько у нее денег, какой она выберет гроб, транспорт… Словно предлагал мебель или костюм… И дал в руки бумажку с ценами… Цифры были мелкими. Они прыгали и расплывались перед глазами, не желая соединяться воедино. Она стала искать очки, но не нашла, и тогда агент стал читать ей вслух… Ей хотелось выбрать что-нибудь получше… Ведь это на всю оставшуюся… А в военкомате ей сказали: «Зачем вам теперь на одну двухкомнатная квартира?» Действительно, зачем?

А когда все ушли, она вдруг подумала, что Игорьку будет приятно увидеть своих друзей… Было бы… И позвонила мне. Других телефонов она не знала…

Перед тем как набрать номер Кирилла, я долго сидел, всматриваясь в черное окно. И мне казалось, что я слышу, как на улице гудит ветер. Но это гудела забытая на моих коленях телефонная трубка.

– Это несправедливо, – сказал я ей, – так не должно быть. Война ведь закончилась для него. – Но трубка глядела на меня с молчаливой укоризной.

«Мне не надо повторять дважды. Увидишься с ребятами – передавай привет… и не говори им…»

На самом деле он просил помощи. Но устал ждать…

А трубка продолжала гудеть, но сквозь этот назойливый звук доносился отчетливый шепот…

«Мы все, все – ходячие мертвецы…»

– Замолчи! Заткнись!

Я колотил трубкой о бетонный подоконник. Ее пластмассовый череп раскололся надвое, но она продолжала надсадно выть по покойнику…

– Слава, что ты делаешь?!

В комнату вбежала мама. В ее расширенных зрачках я увидел всклокоченного парня с перекошенным лицом и безумным взглядом. Я медленно опустил раненую трубку на рычажки.

– Все в порядке. Мне просто надо позвонить. Мне надо позвонить, оставьте меня в покое, черт возьми!

Сообщить, что нас стало на одного меньше…

Мы уже приготовились закрывать крышку, когда услыхали торопливые шаги и свистящее дыхание.

– Простите. Я опоздал…

Макс Фридман, под легким хмельком, но гладко выбритый, причесанный, в длинном, запачканном снегом пальто, с черным футляром в руке и болтающимся траурным стягом пустого рукава, запыхавшись, обводит нас виноватым блестящим взглядом.

– Мы все опоздали, – тихо вздыхает Огурец.

– Скользко, – шепотом оправдывается Макс. – Упал, еле поднялся…

До сих пор оцепенело застывшая около изголовья гроба Алевтина Николаевна перевела взгляд с мертвого лица сына на подошедшего, разомкнула бледно-голубые губы:

– Это у вас скрипка? Пожалуйста, сыграйте что-нибудь. Игорек так любит музыку… Любил…

– Что сыграть?

– На ваш вкус. Вы же его знали…

Макс торопливо скидывает пальто прямо на землю и остается в камуфляже, смотрящемся странным диссонансом по соседству с хрупким музыкальным инструментом. Я хочу помочь Максу, но он молча качает головой, проделывая свои вынужденные манипуляции со скрипкой и смычком. В стороне, оперевшись на черенок лопаты, разглядывает нашу группку скучающий могильщик. Макс выпрямляется, зажмуривается, и кладбищенскую тишину разрывает мелодия…

«Как упоительны в России вечера…»

Он играет, а слезы катятся из-под его век, густых ресниц по впалым щекам, острому подбородку, капают на гимнастерку… И мать тоже начинает плакать, сперва беззвучно, а потом все громче, содрогаясь от рыданий. Она падает на гроб с телом сына, и старушка никак не может ее оторвать… Подключаются женщины с работы. Алевтина Николаевна продолжает рыдать на плече одной из них.

– Поплачь, милая, – говорит старушка, – так оно легче…

Макс резко обрывает игру, роняет скрипку в футляр и, с размаху усевшись рядом, утыкается лицом в колени. Мы опускаем гроб в мерзлую черную яму.

– Ему там будет холодно, – плача, выговаривает мать, – ему там будет холодно…

– Она рехнулась, бедняга, – слышу я за спиной возбужденный шепот.

Я оборачиваюсь. Женщины замолкают.

– Жаль, – тихо говорит Кирилл, – что не успел узнать, какая сука ему сказала…

– Пойдем, Максик, – помогая вкладывать инструмент в футляр, шепчет Денис. – Это не выход. Господь терпел и нам велел. Надо жить, парень. Назло всему. Надо жить.

– Да пошел ты со своим Господом… – злобно шипит Кирилл, вытаскивая руки из карманов стильной новенькой дубленки.