Я сидела в больничном садике между двумя тополями. Читала газету. Иногда в них можно прочитать что-нибудь увлекательное. В сегодняшнем номере в очередной раз обсуждали тему человеческого долголетия. Слабый человек вновь выворачивал наружу свой страх перед смертью. Он жаждал бессмертия. Придумывал клеточные эволюции. В старом изношенном организме происходили метаболические изменения. Прямо на газетных страницах. Не желая того, мне пришлось вступить в обсуждение вечной проблемы. Мысленно. Я спорила сама с собой. Доказывала себе собственную правоту.

– Ты давно здесь? – спросил он.

Я медленно и аккуратно свернула растрепанные газетные листы. Листы заворачивались, сгибались, теория вылезала наружу, не желая погибать вместе с газетой. Но судьба у всех немыслимых теорий одинакова, они недолговечны, живут мгновениями, одним днем, как хрупкие газетные страницы. Когда-нибудь, через много лет, очередной искатель вечной молодости случайно обнаружит на антресолях старый пожелтевший газетный лист, но не станет читать. В один из майских холодных вечеров он засунет скомканный листок в печку или в камин, с интересом наблюдая, как корчатся в огненных языках пламени увлекательные теории и тысячелетние режимы. Я медленно выравнивала листы, думая о будущем пламени, которое непременно поглотит когда-нибудь истрепанные страницы. Мне стало жаль бедную газету. И теорию. И себя. Ведь я жила в этом времени, мучилась, переживала, любила. Песчинка. Слабая, маленькая песчинка времени. И во времени. Варвара Березкина.

– Ты не слышишь меня? – сказал он, нежно прикасаясь к газетным страницам, будто боялся задеть меня.

– Да, здравствуй, – сказала я, – возьмешь газету? Возьми, почитай, очень увлекательная статья о долголетии. Занимает мысли, правда, ненадолго.

– Ты не слышишь меня, – сказал Дима, – не хочешь слышать.

Он сидел рядом, но его не было со мной. Я больше не любила его. Дима порывался что-то сказать. И не мог. В его глазах стояла невыносимая боль, вязкая и непроходимая, как топкое болото. Эта боль останется в нем навсегда. Она победила любовь. Уложила ее на обе лопатки. Уничтожила.

Слезы печали катились по его лицу. Они оставляли следы в виде трещин, мелких, но заметных. Я равнодушно протянула ему салфетку. У меня много салфеток. Я всегда беру их в больничной столовой.

– Прости, – сказал он.

И я простила его.

Жизнь благословенна в любых проявлениях. На всех берегах. Я очистилась, став свободной. Меня уже ждали муж и сын. Они стояли у входа, милые и родные, преданные и любимые. Они простили меня. А я простила их.