От всех этих криков у меня началась головная боль. Ксчастью, ехать пришлось не очень долго, голос из динамика объявил мою станцию,и я направилась в тамбур.

Новоапраксино произвело на меня угнетающее впечатление. Еслипоселки, которые поезд проезжал раньше, выглядели достаточно оживленными,участки – ухоженными, хоть и осень, дома производили впечатление жилых, и дажеуродливые бетонные коробки новорусских особняков, при всем их безобразии,дышали жизнью, то здесь на всем лежал отпечаток запустения и распада.

Два пристанционных магазина щеголяли заколоченными окнами идверьми, прямо посреди вокзальной площади явно не первый год ржавел брошенныйза ненадобностью экскаватор. Окружавшие площадь деревянные дома по большейчасти явно были нежилыми, их давно не красили и не ремонтировали.

Я хотела было спросить у кого‑нибудь из местныхжителей, как добраться до химического комбината, но эта надобность сразу жеотпала: оглядевшись, я увидела неподалеку от станции унылое промышленное зданиес торчащими на заднем плане красно‑белыми дымовыми трубами – то самое,которое Петр Ильич разместил на экране своего монитора.

К зданию вела грязная раздолбанная дорога, по которой брелинемногочисленные пассажиры, сошедшие вместе со мной с электрички. Все вместепроизводило такое тоскливое и безрадостное впечатление, что у меня невольнозащемило сердце.

Во всяком случае, было совершенно ясно, куда идти.Перешагивая через ямы и колдобины, стараясь не провалиться в глубокую лужу,полную грязной осенней воды, я двинулась к комбинату.

Всех, кто шел вместе со мной по этой дороге, объединяло что‑тообщее в облике: понурость, унылая сгорбленная осанка людей, ни на что ненадеющихся, людей, которые живут по привычке, встают сегодня, потому чтовставали вчера. Все они шли поодиночке, не разговаривая друг с другом и необращая друг на друга внимания.

Я прибавила шагу, чтобы вырваться из этой тоскливойвереницы. Обогнать их не составило труда, и через четверть часа я перваяподошла к распахнутым настежь металлическим воротам, над которыми громыхали наветру ржавые железные буквы, составлявшие название «Новоапраксинский химическийкомбинат».

В застекленной, будке возле ворот дремала тетка‑сторожихав мрачной форме вневедомственной охраны. При виде меня она даже непошевелилась: ей было совершенно все равно, кто и зачем входит на территориюкомбината. В ее будочке половина стекол была разбита и заменена фанерками.Рядом с охранницей на колченогой тумбочке стоял чайник с торчащим из негокипятильником, и, по‑видимому, тетка только на него смотрела с интересом,дожидаясь, когда он вскипит.

– Тетенька! – Я постучала ногтем в треснувшеестекло. – А, тетенька!

– Кошка драная тебе тетенька, – ответилаохранница, не задумываясь. – Чего надо?

– Где у вас здесь начальство какое‑нибудь сидит?

– Начальство, оно пока еще не сидит, – недовольнымголосом ответила вохровка, – хотя и надо бы посадить. Начальство – ононебось где‑нибудь на Кипре отдыхает.

– Что, так‑таки никого из руководства накомбинате нет?

– Ну почему никого, – сторожиха потянулась кчайнику, который начал наконец подавать признаки жизни, – Никита Андреичздесь.

– Кто это – Никита Андреич? – поинтересовалась я,убедившись, что охранница посчитала наш разговор завершенным.

Тетка удивленно подняла глаза, увидела, что я все еще неушла, и нехотя ответила:

– Известно кто. Замдиректора, Козодоев.

– Вот как? – Я почувствовала, что кровь прилила кмоим щекам, а сердце взволнованно забилось. Значит, это все‑таки НикитаКозодоев! Козодоевых, конечно, на свете много, но Никита… да еще, кажется, онпоступил тогда в Технологический институт, значит, химик… – Вот как! –повторила я, взяв себя в руки. – А где бы его найти, Никиту Андреича?

– Да где же ты его найдешь? – в сердцах ответилатетка, вконец рассерженная моей настырностью. – Нешто он в кабинете сидит?Бегает где‑нибудь по цехам.

Пока я шла по заляпанному грязью двору к проходной главногоздания, в душе у меня расцветали воспоминания.

Не могу сказать, что Никита Козодоев был моей первой любовью– в первый раз я влюбилась в семь лет в соседа по даче, ему было тринадцать, ион отлично ездил на скейтборде, – так вот, Никита, конечно, не был моейпервой любовью, но слез я пролила из‑за него немало. Он был старше меняна два года, и когда по телевизору в. очередной раз показывали итальянскийсериал про храброго и неподкупного комиссара Каттани, я вдруг прозрела: дакомиссар же – вылитый Никита Козодоев! Те же темные волосы, тот же поворотголовы, та же чуть мрачноватая улыбка…

К утру я поняла, что влюбилась в Козодоева.

Незачем вам объяснять, как относятся взрослые солидныеучащиеся выпускных классов к девятиклашкам. Никак они к ним не относятся, ониих просто не замечают. Тем более такую малопривлекательную личность, как я.

Очевидно, мамулины гены все же сыграли какую‑то роль,потому что прежде, чем начать вертеться перед Никитой и его приятелями напеременах, я поглядела на себя со стороны и поняла с грустью, что это можетпривести только к тому, что вся школа будет надо мной смеяться. Терпетьнасмешки я не хотела, поэтому пораскинула мозгами и вступила в научноеученическое общество имени Леонардо да Винчи, где Никита был активным членом идаже один год занимал почетное председательское место.

Никита обожал химию и собирался поступать в Техноложку. Тутмне ничего не светило, потому что к естественным наукам я испытывала не точтобы отвращение, но устойчивую неприязнь, и получать двойки не позволяло мнетолько сильно развитое мамулей чувство долга.

В нашем школьном обществе была немногочисленная историческаясекция. Я приткнулась туда, выбрала тему по русской истории «Борис Годунов ицаревич Дмитрий» и надолго застряла в библиотеках.

Насчет убийства несчастного царевича в голове моей такничего, и не прояснилось. Одни историки утверждали, что Борис Годунов его убил,но во имя будущего России, другие – что не убивал, потому что не мог быть в товремя в Угличе, третьи – что царевич сам случайно закололся ножичком, а Борисмучился совестью совершенно зря.

С Никитой мы встречались нечасто, только на общих собраниях.Однако перекидывались несколькими словами при встречах, и один раз он дажепоручил мне подготовить два плаката к его докладу. А потом год кончился, Никитасдал выпускные экзамены и пропал из виду, а после лета я его позабыла.

Не знаю, был ли Борис Годунов на самом деле злодеем или всеополчились на него, прочитав трагедию Пушкина – «мальчики кровавые вглазах», – но мне он, несомненно, помог сохранить перед Никитой лицо.

Мы не виделись почти десять лет, и сейчас я с любопытствомждала этой встречи. Каким он стал, мой комиссар Каттани?