Однажды я признался ему во всем. Я кончил прямо у календаря. Кнут выдержал удар. Он крикнул:

– Я всегда чувствовал, что ты себя подавляешь!

Он обрадовался, что я выдал себя, но при этом Кнут оставался другом Ицуми и просто хорошим парнем.

– А знаешь, геям всегда нравятся японки, я должен был догадаться.

В черном женском халате он напоминал рыцаря Тевтонского ордена.

– Я ничего не хочу о нем знать.

Однажды вечером я встретил Костантино на вокзале.

На этот раз он приехал на поезде. Позвонил и сказал, что едет. Он провожал жену и детей на вокзал, они уехали на неделю на море с бабушкой, дедушкой и с многочисленными кузенами и кузинами. Он собрал багаж, положил в сумку ботинки. Терпеливо подождал, положив руку на голову Джованни. Купил свежей рыбы – ему нравилось утреннее море. Потом поехал в ресторан: нужно было обустроить рыбный прилавок, разложить лед. И вдруг остановился перед светящейся рекламой скоростного поезда в Париж.

Чего только мне стоило отменить лекции! Джина чуть не оторвала мне уши. К счастью, у меня были отличные помощники и несколько любезных студентов, которые помогали готовить лекции и составлять задания для экзаменов.

Костантино купил билет на поезд и рванул в Париж, а потом пересел на паром. Его пальто заледенело от холода, так что прилипло к железному сиденью. Он сжал широкие плечи, выдававшие заядлого пловца. Он стал другим, но это все еще он. Старый друг не разочарует. Как бы он ни старался, у него все равно не получится. И вот я беру его под руку. Мы несемся по перрону, точно две ласточки весной. Крылья рассекают воздух. Проносимся мимо цветочного киоска и очереди на такси, бросаем взгляд на старые викторианские часы: на циферблате движется строгая стрелка, но для нас время остановилось. Сначала мы ужинаем в грязной и темной забегаловке. Костантино нравятся типичные места, которые мне уже опротивели: тут всегда предлагают жареную рыбу и разные соусы. Потом едем к Кнуту.

Кнут подается назад. Он встречает нас в атласном пиджаке. На нем ужасный ремень от Gucci с огромной, похожей на подкову буквой «G». Редкие волосы торчком.

– Очень рад познакомиться.

Костантино стоит в дверях: пальто распахнуто на груди, точеное красивое лицо. Он наклоняется, чтобы пройти под рождественскими колокольчиками, которые до сих пор висят над дверью, хотя вот-вот наступит весна. Он заходит. По привычке он предельно вежлив и немного застенчив. Кнут носится вокруг него, подталкивает. Ему еще никогда не приходилось видеть в своих сетях такую огромную рыбу.

Мы садимся на диван, точно влюбленные перед свекровью, и позволяем оценить нашу пару профессиональным взглядом. Уже полночь, но мы все еще у Кнута, а тот выворачивается наизнанку, лишь бы понравиться Костантино. Он изображает Маргарет Тэтчер и даже ее сумку от Ferragamo.

– Знаешь, что сказал о ней Миттеран? «Губы Мэрилин Монро и взгляд Калигулы».

Он ставит Бой Джорджа, звучит легендарная «No Clause 28», Костантино смеется, потеет.

Кнут выдает заключение:

– Парень – совершенное чудо, но за километр видно, что, в отличие от тебя, его что-то гложет. Какая-то давняя травма. Он должен быть очень смелым.

Я бросаю в друга подушкой. Я уверен, что он бы не отказался переспать с моим любимым. Он похож на морскую свинку, напичканную разными препаратами, от которых она все время дрожит и подпрыгивает. Он влюбился в Костантино с первого взгляда. Костантино вполне в его вкусе: Кнут романтичен и склонен к мазохизму. Он поселил нас в комнате над лестницей, приготовил горячий имбирный чай, а сам завернулся в халат с английским флагом, погрустнел и перевоплотился в сообщника, немного обиженного на несправедливость жизни.

Теперь, оглядываясь назад, на время до потопа, на поле до проигранной битвы, я понимаю, как сильно недооценивал Кнута. Мой флаг уже наполовину приспущен, а гробы с телами друзей выстроились на пристани. Кнут, обернись, мой дорогой друг! Мне так хочется попрощаться с тобой и поблагодарить за то, что ты оказался самым лучшим другом на свете! Лучшего и желать нельзя. Ты был так невероятно умен. Но я понял тебя слишком поздно.

То были дни безумного счастья! Теперь, когда Италия осталась далеко, Костантино преобразился. Мы запрокидывали голову и видели купол небесного планетария ее величества королевы, стояли под ним, обнявшись, и отбрасывали тени на звездное небо. Мы катались на огромном колесе обозрения и кричали во всю глотку, а сверху нас накрывала пелена городского смога. Я привел его туда, где лежал скелет белого кита и огромные метеориты. Рядом с Костантино даже Музей восковых фигур казался интересным и многообещающим. Я сфотографировал Костантино в обнимку с Фредди Меркьюри, изваянным с раскрытым ртом, в красной куртке укротителя. Я научился стремительно преображаться и так же стремительно вновь становиться собой.

Что только не приходилось делать Джине, чтобы меня прикрыть!

– Гвидо, ты совсем голову потерял!

– На кой черт мне голова!

Лондон казался огромной каруселью, которая только и ждала, что мы купим билеты. Нам было не до церемоний. Времени не хватало, мы тонули в безумном экстазе. Мы были словно птицы, хватающие на лету рыбу из волн, пауки, терпеливо поджидающие добычу. Природа жестока и удивительна. Я окунался в прорубь и снова возвращался домой к жене, в университет к студентам. Я великолепно справлялся; как командир самолета, налетавший тысячи часов, я мог спокойно включить автопилот и, прикрыв глаза, уноситься к небесам, расчерченным Леонардо да Винчи и Боттичелли. Я не мог думать ни о чем, кроме Костантино, а он в одиночестве бродил по улицам Лондона.

– Черт, Гвидо, какой потрясающий город!

Ему хотелось потеряться и бродить по городу часами. Он останавливался перед уличными артистами в цилиндрах, загадывающими туристам загадки у Ковент-Гарден. Мы могли проводить по нескольку часов на рыбном рынке, у лотков со специями на Ридли-роуд. Ему хотелось запустить руку в каждый мешочек. Казалось, он впервые чувствует запах настоящей жизни.

Мы зашли в «Хэмлис» за подарками его детям. Купили самолетик, который так потрясающе запускал продавец, на улице попробовали было запустить его сами, но он все никак не взлетал и падал через каждые два метра. Костантино, не веря своим глазам, смотрел на пары геев. Мы зашли в бар в районе Сохо. Там крутили гей-порно, а у входа парень в обтягивающих лосинах стоял с плакатом, протестуя против отмены гей-парада, накрывшегося из-за дерьмовых организаторов. Точно в полусне, Костантино позволял вести себя куда угодно. Он купил шелковый жилет и кожаную кепку. Его тело тоже как будто освободилось от давящей тяжести, плечи расправились.

Мы пошли в «Георгий и дракон» и крепко напились. Он сел за руль, и мы действительно рисковали, ведь он не привык к праворульной машине. Я болтался на пассажирском сиденье, точно мягкая игрушка, и наконец завалился лицом в его колени. Пока за окном проносились огни Шордича, в нас горел огонь совсем иного рода.