– Плюнь мне в лицо.

Я взял ее за волосы и приподнял спрятанное в ладонях лицо:

– Плюнь мне в лицо!

Она вся дрожала и молила оставить ее в покое, закрывала лицо руками.

– Делай, что говорю!

Она была так растеряна, что в конце концов подчинилась. Я принялся ласкать ее, пока она в изнеможении не упала на ковер. Заливаясь слезами и кашляя, она покрывала меня поцелуями.

– Вот так.

На следующий день мы пригласили Уолта в гости. Он с покаянным видом ступил на порог нашего оскверненного гнезда, сжимая под мышкой бутылку отличного скотча. Вечер выдался приятным и довольно плодотворным. Мы сели за стол переговоров. Ицуми вновь стала прежней и суетилась вокруг стола, подавая отличные закуски. Она опускала глаза и вела себя точно хозяйка борделя, в котором можно купить юную девственницу.

Настал момент истины – момент запоздалых признаний. Слабость, толкнувшая их на путь лжи и страдания, исчерпала себя, мы все почувствовали свою бренность и стали человечнее.

Я благородно согласился принять извинения Уолта, а он согласился сдать анализы на сифилис, хоть и отнесся к идее скептически. И правда, свежий и загорелый после недавнего отпуска, он дышал здоровьем и казался яркой тропической рыбкой. Мы расстались мирно, как никогда, а наша дружба стала только крепче.

Как бы то ни было, Уолт оказался настоящим мужиком. Он поддержал мою жену в момент печали и одиночества, но при этом остался верным другом, ни словом не обмолвившись о моем секрете.

Первым делом я вывел его в коридор и потянул за рукав:

– Ты ей сказал?

Уолт прижал руку к сердцу и гордо заявил:

– Даже не намекнул, честное слово. Только объясни мне, что это за история со свитером за двести фунтов?

Мы стояли у двери в нашу спальню. Застланный синим блестящим покрывалом матрас казался огромным гробом.

На следующий день я попытался дозвониться до Костантино. Мобильный молчал, поэтому я позвонил в ресторан. Ждать пришлось долго, в трубке слышались далекие итальянские голоса. Я представлял себе огромный зал, меню, написанное на черной доске, как принято в старых трактирах, Костантино у плиты, в длинном переднике и белом колпаке, из-под которого выглядывают мокрые от пота пряди волос. Я уже было хотел сбросить звонок, когда вдруг услышал его голос, так близко, точно он был совсем рядом.

– Слушаю, кто это?

– Это Гвидо.

Мы не разговаривали целую вечность.

– Слушай, у моей жены сифилис.

Он ничего не ответил.

– Мне кажется, тебе тоже стоит сдать анализы.

Он ответил, что недавно проверялся на диабет и сдал все, что только можно. Мой звонок совершенно его не смутил. Он попрощался со мною так, словно ему позвонил домашний врач, а не любовник.

Утром Ицуми устроилась в кресле. На щеках у нее появились странные красные пятна. Словно на переносице уселась бабочка с расправленными крыльями.

Каждый день, каждый час она отдалялась от меня. Дальше и дальше.

– Я – Иуда, который плюет в собственную тарелку. Вот почему ты попросил меня плюнуть тебе в лицо.

Я склонился перед ней:

– Прости, я не имел права так поступать.

Как всегда, мне помогла Джина. Она направила меня на верный путь. Я уже стоял в пальто, как вдруг развернулся и сел на диван. А потом рассказал ей про странную бабочку на лице Ицуми.

– Yes, like a butterfly…[28]

Джина поднялась и поправила поленья в камине, хотя мы никогда не разводили огня. Нелепый жест, который она повторяла раз за разом. Я смотрел, как она пытается оживить покрытые пылью поленья. Мы сидели молча, погрузившись в себя, в собственную душу и желания, покуривая сигарету счастья, а камин воплощал собой потухший и бренный мир.

Она рассказала мне о колледже, где провела детство и юность, о ледяных полах, о том, как они воровали на кухне кусковой сахар и спирт. Именно тогда она начала курить и впервые услышала о мастурбации.

– Ночью мы таскали свечи и засовывали под одеяла. Другого тогда не было.

Я вслушивался в звук ее глубокого голоса, в котором иногда проскальзывали высокие нотки.

– У нас в пансионе была одна симпатичная девочка с толстыми косами, она никогда не сидела без дела. Потом стали ходить слухи, что она быстро устает, что вроде у нее сифилис. Никто толком не проверял, но для нас это стало настоящим шоком. Сестры поселили ее в отдельной комнате, куда никого не пускали. А потом выяснилось, что у нее сбой иммунной системы. Она вся покрылась красными пятнами.

– Как ее звали?

– Катарина Эбигейл.

– Как называлась эта болезнь?

– Тогда ее называли «the great imitator»[29].

Я улыбнулся, подумав о двусмысленности такого названия. Джина прозвала меня «the great pretender»[30], позаимствовав это из песни. Скуластое лицо Джины напряглось и выражало сочувствие.

– Эта болезнь имитировала другие, вот почему ее так называли.

– И сифилис тоже?

– Думаю, да. То, о чем ты говоришь, очень похоже на волчанку.

– Волчанку?

– Lupus[31]– одно из названий этого вируса. Но я называю его «волчица».

Она выключила свет, и мы спустились по лестнице. Я взял ее под руку и проводил до перекрестка.

– И что случилось с Катариной Эбигейл?

Она промолчала и вздохнула:

– Это было очень давно…

Я поцеловал ее и погладил по лицу.

– Угрызения совести, не переживай, милый. Доброй ночи.

В тот вечер к нам пришли Кнут и старушка Бетти. Ицуми накрыла на стол, расставила новые светло-серые тарелки, испекла хлеб на дрожжах. Бетти принесла ей в подарок всевозможные баночки с кремом: она держала в Фулхэме магазинчик натуральной косметики. Девушки закрылись в туалете, а когда вышли, лицо Ицуми было покрыто белесым кремом. Точно на ней была маска, какие надевают актеры театра «Но», когда наклоняются к зрителю, чтобы сообщить ему нечто страшное.

– Это похоже на солнечный ожог, милая, у меня было что-то такое в прошлом году после Испании.

– Или огонь святого Антония.

– Да нет, Кнут, антонов огонь нисходит на грудь или на спину, а не на лицо.