конечно, мать слушает. Разве им плохо сейчас? Но теще ничего не объяснишь. Он может весь вечер терпеливо втолковывать ей, а она в ответ, как будто ни слова не слышала, опять свое, да еще не прямо ему, а Миле: «Болтает абы что». Или еще короче: «Абы что». И уйдет на кухню. Больше всего его бесит это деревенское словечко. Если б возражала, можно было бы поспорить, но она скажет «абы что» и пойдет. И если он злится, то он же и виноват: ему ничего обидного не сказали. Или в праздник за столом. Он душой раскрылся, хотелось обнять всех, стал объяснять, что им с Милой ничего не нужно, только любить друг друга, такие они счастливые, а теща как сказала «абы что», так словно в душу плюнула. А вначале такой уж покладистой казалась, так радовалась зятю, что вот непьющий, невредный, голоса на дочь не повысит, не то чтобы руку поднять. Теперь другие речи у нее… Тоня никогда его не упрекала. Тоня его уважала, и всегда ей хватало, всем она была довольна. И в бюджет укладывалась. Конечно, если не уметь вести хозяйство, то и никогда не хватит. И алименты Тоня не требует, потому что, он уверен, Тоня любит его, хоть он и виноват. Она не даст развода. Впрочем, кто знает… Он все не мог до сих пор решиться на разговор с Тоней о разводе, все откладывал. Она единственный человек, который вправе его ненавидеть… А квартира в самом деле его, и не на улицу же он хочет ее выгнать, просто зачем им с Олей на двоих такая большая квартира? Это элементарная справедливость — разменять ее на две маленькие, отчего ж так нехорошо ему сегодня? Милка и теща — из другого теста, им не понять, какую тяжелую ношу взвалили они на его плечи.

…Это все теща. Милка сама не была бы такой настойчивой. Впрочем… Милка слишком смотрит, как у людей. Чудная она, ей самой ничего не надо, лишь бы не хуже, чем у других. Есть у нее глупое сознание, как будто что-то она в жизни недополучила и теперь спешит взять свое по справедливости, чтобы ни в чем не быть хуже. А замечает у кого что и перенимает все Милка быстро, она умная, этого у нее не отнимешь. Но Степану это не нравится. В отпуск приехали они с компанией на Нарочь, уже на второй день вечером у костра Милка сидит с сигаретой, зажимает ее двумя распрямленными пальцами, никому и в голову не придет, что она некурящая. А разговоры при этом! Мы, мол, со Степаном пока не расписаны. Будто хвастается, что они культурные, выше условностей. А дома донимает с разводом больше, чем раньше. И в самом деле, пора поторопиться.

…Он никогда не знает заранее, что ее рассердит. Иногда, бывает, и прикрикнет на нее и по столу рукой стукнет, Мила ничего, притихнет, как будто так и надо. А вчера в гостях показывал карточный фокус, дома фокус получался, а тут, бывает же такое, сорвался. Чего ей было сердиться? И всегда, если у него не получается что-нибудь, она сердита, еле слова цедит. Нельзя, чтобы сейчас у него не получилось.

…Легко сказать. А если Тоня вообще не пустит? Захлопнет перед носом дверь — и все. Элементарно…

Он позвонил перед дверью, не давая себе времени замешкаться: время только увеличивало страх. Нащупал в кармане шоколадку для Оли. За дверью было тихо, и он с надеждой подумал: наверно, никого нет. Неожиданно щелкнул замок. Степан и Тоня оказались друг перед другом.

— Здравствуй, Степан…

Тоня посторонилась, пропуская его в квартиру.

От волнения он не мог говорить, потеряв волю даже для самых простых движений, не помня себя, как автомат повиновался ее словам и жестам, снимал по ее команде пальто и шапку, шел, куда она направляла, сел. Постепенно туман перед глазами рассеялся.

— Так как ты живешь?

Голос его звучал еще откуда-то издалека, из пустоты. Степан заметил, что, оказывается, все это время он глупо улыбался и нужно перестать улыбаться, но тут уж ничего не мог с собой сделать.

Тоня рассказывала охотно, как рассказывают близкому человеку, когда уверены в сочувствии и интересе. Оля разбалована, а старики не хотят этого понимать, на работе Тоня страшно устает, Корзун совсем обнаглел. В ее жалобах был уют. Так жалуются счастливые, полные жизни люди.

Волнение прошло. Слушая, Степан оглядывал квартиру, пытаясь понять, что же в ней изменилось, чем же стала она чужой. Тоня заметила его взгляд, объяснила:

— Я ремонт сделала. Посмотри хоть.

Как будто была уверена, что ему это интересно. Степану стало легко. Жизнь в который раз умилила своей простотой и щедростью. Никогда не надо бояться. Спокойствие после пережитого волнения ощущалось с особой силой, как выздоровление после тяжелой болезни. ходил за Тоней из комнаты в комнату, смотрел на потолки, трогал стены и повторял едва ли не благодарно:

— Ох, молодец ты, Тоня. Ну, ты молодец…

А она, как ребенок, расхвасталась. Он не знал, что она смутилась и взволновалась не меньше его и оттого-то стала так подвижна и разговорчива. Он не знал, что, увидев его, она обрадовалась и, считая эту радость слабостью, заглушала ее словами, не знал, что она спасает свое достоинство и ужасается своей болтовне. Обошли они квартиру, вернулись в кресла и как-то беспечно упустили нить разговора. А подобрать ее оказалось трудно. Степан вспомнил, для чего пришел, и опять упал духом, не решаясь заговорить.

— А ты как живешь? — опросила Тоня. Спросила неохотно. Слишком уж он выглядел благополучным, несправедливо благополучным. Она бы предпочла, чтобы он без нее опустился.

Теперь был его черед жаловаться.

— Да так… Похвастаться нечем…

— Что же так?

— Характер, наверно. Никчемный я, видно, человек…

Ему предстояло просить, и, подготавливая себя и Тоню к этому, он невольно преувеличивал свои неприятности и поверил себе сам. Кроме того, он был виноват перед Тоней, и вина как бы уменьшалась, если в результате ее он не выиграл, а проиграл. Тоня слушала жадно, с готовностью пожалеть.

— …Да и здоровье что-то…

С самого начала она гадала, зачем он пришел. Она видела: он робеет, решила не помогать ему, но не выдержала:

— Тебе, наверно, нужен развод?

— Раз уж так все получилось, — замялся Степан, — то, конечно… Надо ведь…

— Что ж ты ждал так долго? — как можно беспечнее, небрежнее поинтересовалась Тоня. — Я уж подумала, ты хочешь домой вернуться.

И внимательно на него поглядела.

— Раз уж так