Однажды вечером в гримерку Пиаф в «Олимпии» заглянула Мари Дюба, которая пришла поздравить «коллегу по цеху».

– Какое движение! Словно ты предлагаешь людям весь мир, и это людям, которые уносят тебя от любимого. Колоссально! – бросила великая реалистическая певица.

– Но, Мари, неужели вы не узнали? – удивилась ее младшая коллега. – Вспомните танец в конце вашей песни “La Guadeloupe” (“Гваделупа”). Я все взяла оттуда.

Постоянная учеба, самосовершенствование в искусстве сцены, основанное на наблюдениях и тяжелейшем труде, – Пиаф всегда стремилась к одной ей видимой вершине. «Жест ей диктовала песня, – объясняет Мишлин Дакс. – В тот день, когда она находила “жест”, как она сама говорила, она была спасена». Развивая ту же мысль, Мишель Ривгош даже утверждает, что ему достаточно взглянуть на фото Эдит на сцене, чтобы сказать, какую композицию она в эту минуту поет.

«Она всегда использовала свои руки, которые могли сказать о многом, – рассуждает поэт-песенник. – Она господствовала над самым бурным залом, сливалась с ним, словно прибегая к мимикрии, она купалась в признании публики, которое наполняло ее глаза, и, конечно же, голос, и еще что-то, что не имеет названия. (…) У нее также было отменное “чувство занавеса”, той доли секунды, именно когда следует предстать перед публикой, она никогда не домогалась оваций, она просто заставляла зрителей взрываться аплодисментами».

Ее выход на сцену всегда был событием, удачно срежиссированным спектаклем. Неуверенная походка больного человека, но как она умела ее использовать, обыгрывать! Она намеренно усиливала это тягостное впечатление, являясь людям, словно “простая жалкая нищенка”, и они от этого подскакивали, сначала переживали волнение, вызванное увиденным, затем начинали сочувствовать ей, ее истории, ее персонажу. И тогда она вставала перед микрофоном – вся в черном – и вдруг брала первую ноту, и ее голос брызгал во все стороны, взлетал ввысь, доставал до сердца, выворачивал наизнанку»[128].

«Перед выходом на сцену, – вспоминает Филипп-Жерар, – она всегда думала о веселье. Просила, чтобы ей рассказывали анекдоты, смешили ее. Вы оставляли ее в гримерке умирающей со смеху. Вы шли в зал и занимали свое место. Занавес открывался, и появлялась она с трагическим лицом».

«Была только одна вещь, которая ее интересовала, – уверяет в свою очередь Бруно Кокатрикс, – это генеральная репетиция. Потому что в этот день она должна была провести сражение… Она обожала чувствовать мурашки, бегущие по коже, то ощущение, что всегда предшествует значимым “столкновениям” с публикой. Она говорила мне: “Я хочу, чтобы их пробрало до самых костей”».

«Спрос» на выступления Пиаф был столь велик, что с 6 февраля по 29 апреля она дала в «Олимпии» более ста сольных концертов. Небывалые физические нагрузки не могли не сказаться на здоровье певицы, дважды ей становилось плохо прямо на сцене. Чтобы украсить первую часть представления, певица пригласила в свою программу нового протеже, с которым познакомилась на гастролях, предшествовавших выступлениям в «Олимпии». Счастливый избранник звался Феликсом Мартаном. Это был высокий элегантный мужчина, отличавшийся особым шармом, – все необходимые качества, чтобы понравиться Эдит. Следуя по проторенной дорожке, Пиаф тут же увлеклась этим денди и решила взять его карьеру в свои руки. Сам Феликс создал для себя образ эдакого куплетиста-оригинала, которому не чужд определенный цинизм; что касается Пиаф, то она считала, что молодой человек просто создан для романтики, для того, чтобы петь о любви. И, по мнению Филиппа-Жерара, этот романтический образ как нельзя лучше соответствовал самой сути Мартана: «Это был отличный парень, очень честный, прямой. Конечно, он извлек выгоду из всей этой истории с Эдит, он продвинулся на профессиональном поприще. Но он не стремился к этому, все случилось само собой. А для него прежде всего были важны любовные отношения с певицей».

Идиллия с Феликсом Мартаном затягивает Пиаф – после смерти Сердана Воробышек стремилась к бесконечным романам с мужчинами, и с каждым годом ее тяга к чувственным приключениям только усиливалась, начиная напоминать психическое отклонение. Певица хорошо понимала это и попыталась положить конец беспорядочным связям, выйдя замуж за Жака Пилля. Увы, все тщетно. Ей необходимо было соблазнять, влюблять, отдаваться душой и телом мужчине, «единственному мужчине в жизни». Но верила ли она сама в каждое новое чувство? По всей вероятности, нет. «Она больше не знала, куда заведет ее любовь, – рассказывает Мишель Ривгош. – Была ли она искренней, был ли он таким необыкновенным, любила она его или нет? Она всегда разыгрывала спектакль… Потому что не хотела оставаться наедине с самой собой, потому что боялась себя. А еще панически боялась одиночества»[129].

Чтобы ни за что и никогда не оставаться одной, Пиаф множила свои любовные истории. «Иногда они пересекались, – вспоминает Филипп-Жерар. – Ее многочисленные любовники сталкивались в особняке на бульваре Ланн. Порой один останавливался в одной комнате, а другой – в соседней. Она получала удовольствие от самой возможности возникновения конфликта, чувствовала себя героиней романа. Для нее все это было лишь забавной игрой. Она всегда была инфантильной».

В марте 1958 года – а в это время Эдит была одновременно любовницей Феликса Мартана и директора картинной галереи Андре Шёллера – Пиаф познакомилась с Жо Мустаки, который в ту эпоху еще не взял себе имя Жорж. Двадцатичетырехлетнего юношу в дом Пиаф привел цыган-гитарист Анри Кролла. Он представил юного знакомого как гениального поэта, композитора и исполнителя, и певица тут же предложила Мустаки продемонстрировать свои таланты. Молодой человек чуть не умер от страха и волнения и не сумел выдавить из себя ни единой ноты. Растроганная такой застенчивостью, Пиаф предложила Жо тем же вечером прийти к ней на концерт в «Олимпию». После представления Эдит уговорила Мустаки отправиться в особняк, чтобы закончить чудесный вечер в обществе многочисленных «придворных» королевы.

В своей автобиографии Мустаки подробно опишет ту памятную ночь – ночь, которая изменила его жизнь. «Вечер закончился у рояля. Эдит, словно королева, снизошедшая до своих подданных, позволяла развлекать себя удачными шутками, злыми сплетнями, льстивыми речами… Было уже очень поздно. Постепенно апартаменты опустели. Гости разъехались, и тогда она предложила мне послушать пластинки, которые только что привезла из Америки, – джаз. Я был очарован, я даже представить себе не мог, что у певицы ее возраста могут быть те же вкусы, что и у меня, – нас связала музыка. Это колдовство длилось до тех пор, пока первые лучи восходящего солнца не постучали в окно. “Наверное, пора спать”, – предложила она. Смущенный, обессиленный, я последовал за ней в ее спальню».

(1958–1959)

Итак, Пиаф нашла очередного «мужчину всей своей жизни». Жо Мустаки пробудет рядом с певицей весь следующий год, он возложит на себя обязанности гитариста, автора песен, шофера и любовника. Ему двадцать четыре года, ей – сорок один. Но эта колоссальная разница в возрасте не мешает их взаимному влечению. Потому что, несмотря на неказистую внешность, которая нисколько не напоминала внешность роковой женщины, Пиаф нравилась мужчинам. «Эдит не была красива, – объясняет Филипп-Жерар, – но когда она пела, все забывали, что ее тело изуродовано ревматизмом. Она становилась потрясающе, волнующе красивой. И даже когда она прекращала петь, это видение не исчезало. Она умела поддерживать “картинку”. Никто не замечал, что она совсем хилая, все считали ее цветущей и сияющей. Феноменальное умение обольщать».