В следующее мгновение Бреннер выскочил из машины и распахнул заднюю дверь пятьсот девяностого, в котором уже стеной стояли выхлопные газы.

— Что с вами? — закричал он на Лунгауэра, который, как обычно, скукожившись, сидел в кресле.

Но Лунгауэр не отвечал. Бреннер нагнулся над ним и стал трясти его, но Лунгауэр был в совершенно невменяемом состоянии.

А в следующее мгновение Молодой запер заднюю дверь снаружи. И машина снова тронулась. Но не вперед. И не назад. Просто машина начала медленно поворачиваться по кругу. А через мгновение Бреннера вырвало. А еще через мгновение он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание.

Через толстое стекло, отделяющее кабину водителя, он видел, что Молодой включает задний ход, пытаясь выбраться из Magic Moment.

Теряя сознание, Бреннер ухватился за металлическую штангу, на которой висела капельница. Но металлическая штанга сразу же вывернулась из крепления. И вот Бреннер сделал попытку разбить разделительное стекло этой штангой. Но такого с Бреннером еще никогда в жизни не было! Сегодня металлическая штанга была из резины! И руки у него были из резины!

А резиновое стекло все равно не разобьешь, утешал себя Бреннер и наблюдал при этом, как Молодой все еще пытается выбраться из Magic Moment.

А в следующий момент раздался такой грохот, что одурманенный Бреннер подумал: большой привет от коробки передач. Хотя он никогда еще не слышал, чтобы коробка передач так грохотала. Как будто в ухе у него не барабанная перепонка, а витрина Magic Moment, которая разлетается на сотни тысяч осколков от слишком большого натяжения внутри слишком маленького уха.

Да как бы ты ни терзал коробку передач, она так греметь не может, размышлял Бреннер. А может, это мне от отравления кажется, что коробка так сильно гремит. Может, слух от яда так невероятно обострился, а сейчас вся моя нервная система разлетится на сотни тысяч осколков.

А может, Молодой сейчас просто взял да въехал в семьсот сороковой на полном ходу. Может, не стал больше делать вид, что хочет выехать. Может, просто сдвинул в сторону семьсот сороковой, как каток. Хотя, с другой стороны, если одна машина врезается в другую, грохот получается мощный. Но все-таки не такой, чтобы у тебя барабанная перепонка в один миг на кусочки разлеталась.

А может, ничего и не грохочет, утешал себя Бреннер: И коробка не гремит, и семьсот сороковой не гремит, это я просто слышу, как мои отравленные органы грохочут, пока я концы отдаю.

Наверное, потусторонний мир — это такая шумная часть города, что у меня башка гудит, как будто они привязали меня к большому колоколу в соборе Святого Стефана, к знаменитой Пуммерше из новогодней телепередачи.

Не стоит тебе напрасно сердиться на Бреннера за то, что он слегка впал в истерику в такой ситуации. Правильно, он должен был подумать о том, что Молодой закроет его в машине. И все равно, сам он виноват или нет, ты бы в его шкуре оказался, так тоже бы, может, не очень-то спокойным был.

Но с другой стороны, нельзя отрицать и положительного момента: из-за отравления он сейчас вообще не чувствовал своего сломанного ребра.

А что до колокола, который у нас каждый год бьет по телевизору на Новый год, то у меня есть своя теория, почему Бреннер о нем вспомнил, вот послушай. Ведь у него был пистолет глок, а сейчас, когда он вместе с Лунгауэром семимильными шагами приближался к концу жизни, он начал путать слова, из солидарности, что ли.

Что я хочу сказать: думаю, ему просто захотелось, чтобы его пистолет оказался у него. Пистолетом он бы точно прострелил стекло между ним и кабиной водителя. Но увы. Вчера он собственноручно выложил свой глок из кармана униформы, потому что он так предательски давил на сломанное ребро.

Вообще говоря, есть от чего прийти в отчаяние, но у Бреннера вдруг появился проблеск надежды. Потому как воздух почему-то показался ему уже немного получше.

Может, через разбитое смотровое окошко поступает немного свежего воздуха из кабины водителя, размышлял затуманенный выхлопными газами мозг Бреннера. Может, это от разлетающегося стекла такой шум стоит. Может, я просто слова путаю.

Может, я просто называю башкой ту вещь, которая с грохотом разносит в брызги разделительное стекло и так гремит сейчас по задним дверям машины, что вся машина гудит, как знаменитая новогодняя Пуммерша. Что вся машина потемнела от крови, которая брызжет кругом, как в этих соковыжималках для апельсинов: кладешь десять красных апельсинов и через секунду получаешь литр кровавого апельсинового сока.

Потому что все то, что осталось сейчас от головы Молодого, и в самом деле медленно соскользнуло на пол по задней двери, как выжатая кожура апельсина. И усы, конечно, я тебе скажу, выглядели так, как будто кто-то попробовал открыть об них бутылку пива.

И еще одну вещь я должен сказать откровенно. При всем том, что можно поставить в упрек Молодому: подлог, убийства, а вдобавок еще и Бимбо задушил. Но вот мозгов у него было больше, чем у двух водителей-камикадзе с Гауденцдорфергюртель, это было ясно с первого взгляда.

Бреннер, конечно, мало что видел. Сначала отрава закрыла ему глаза, а потом колокольный звон в кузове машины просто-напросто придавил его. А как только он смог приоткрыть их по крайней мере на ширину щелочки, ему предстала картина, по сравнению с которой мозги на задней двери показались вполне нормальным явлением.

Потому как господин Освальд стоял на коленях на переднем сиденье за выбитым смотровым окном. И обеими руками держал швейцарскую пушку Бимбо. Он так дрожал, что Бреннер испугался, как бы пушка по ошибке не пальнула во второй раз. И в самом деле, неудивительно, что господин Освальд был в шоке. Ведь это надо же, чтобы так не повезло! Всю жизнь только подсматривал, а при первом же самостоятельном выстреле сразу такое попадание, прямо в яблочко, так что голову Молодого унесло сквозь разделительное стекло, просто снимаю шляпу!

А из семьсот сорокового было слышно, как очень тихо играет кассета, собранная по кусочкам для Бреннера Кларой в Пунтигаме тридцать лет назад:

О, голова кровава, вся в ранах, вся в скорбях!

О, голова, в насмешку венчанная в шипах.

Ты вот чего не забывай. После выстрела вся машина еще пела, как тот азиатский гонг перед началом кинофильма. Но не так, как если бы Бреннер сидел в кино, а как если бы он сидел внутри гонга!

А вдобавок к этому азиатскому гонгу еще и уличный шум, и возбужденная болтовня зевак, и гудки со всех сторон, как будто все жители Вены вдруг одновременно отправились на Дунайский остров на праздник. Все это смешалось в такую лавину звуков, как будто кто-то натягивает Бреннеру на голову его барабанную перепонку. А на заднем плане все время еще и хор Клары:

Глава, достойная наград, оплевана толпой,

Не ведают ведь, что творят, как кровь с рук эту смоют?

Бреннер глядел в глаза господину Освальду, и господин Освальд глядел в глаза Бреннеру, а хор продолжал петь, и водители машин гудели, и любопытные окружили машину, а парочка самых ушлых даже сунула было нос в открытую переднюю дверь, но тотчас же испарилась, завидев опасно раскачивающуюся швейцарскую пушку, и господин Освальд ничего не сказал, и Бреннер ничего не сказал, и Лунгауэр ничего не сказал, а уж тем более Молодой ничего не сказал, а хор пел: