— А далече ли вы? — в свою очередь полюбопытствовал он.

— В Мариинку.

— Известное место. Тогда нам совсем по пути, — оживился Монин, и это в свою очередь не ускользнуло от глаз возницы.

— Хорошо, если так, а то ведь пути-дороги могут разойтись. Как в сказке: пойдешь налево — смерть повстречаешь, направо — голову потеряешь, а прямо пойдешь — ничего не найдешь.

— В приходском учились?

— Это вы точно заметили, молодой человек… Вот кабы так всегда да все примечали, что в жизни деется…

— О чьей жизни вы говорите?

— О тех, кто испокон веков умением и старанием своим хлеб выращивал, кормил семью свою, да и всех прочих, городских особливо.

— Так ведь теперь земля у своих хозяев, у тех, кто ее обрабатывает.

— Обрабатывает… — повторил с какой-то странной интонацией возница. — Этому еще научиться надо! Землица, она, как писал граф Толстой, любит заботливые руки, как нежная жена ласку любимого мужа. Читали поди? Иль не до книжек нынче? А темный мужик научился пока только отбирать землю, а вот как он будет хозяйничать на ней? Ни лошади, ни хомута, ни плуга…

— У кулаков все заберем и отдадим бедным крестьянам, а хлеборобскую науку они веками изучали и вместе с любовью к земле в душе своей носят. Да ведь не только силы свои, — ум свой, талант земледельца отдавали ненасытному кулаку. И сейчас мироеды еще сосут кровь. Но время их прошло, и рабоче-крестьянская власть потрясет амбары, набитые хлебом, если кто излишки добром для общей пользы не отдаст.

— Коммунию введете? На спине кулака в рай думаете въехать? Мастера вы из чужих сусеков хлеб выгребать. На грабеж средь бела дня это похоже, — криво усмехнулся возница. Но, спохватившись, сразу же сменил выражение на лице, которое стало каким-то глуповатым и озабоченным.

— А может, и правильно делают коммунию эту, — негромко произнес он. — Сообща на земле работать сподручнее…

И умолк, думая о чем-то своем, тайном.

— Да вы-то сами-то к какому классу принадлежите? — спросил Монин после недолгого молчания.

— Ска-а-ажете тоже, классу, — протянул возница. — Голь перекатная, ничего не осталось. Колчак всю нашу деревню спалил, мужиков изничтожил. Один пепел остался от Мариинки, вот он тебе и класс.

— Так вы мариинский? — вырвалось у Монина.

— Был, да вышел, — уклончиво ответил незнакомец. — А сказать по правде, не знаю, кому теперь больше принадлежу — себе или гепеу. Затаскали, все допытываются…

— О чем же допытываются?

— А это, мил друг, длинная история…

Он тронул вожжи, и послушные кони так рванули, что Монин отшатнулся от соседа и чуть не повалился на бок. Тот из-за поднятого воротника, нахмурившись, в упор глянул на Монина.

— А вот пришла ваша Совдепия, — угрюмо продолжал он, как бы невзначай снова сунув за пазуху правую, свободную от вожжей руку, — и опять нас же давай обдирать, как липку. Сегодня из совнархоза, завтра из волисполкома, то из уездного Совета, то из станичного комитета стали брать на учет и живой и мертвый инвентарь. Там, глядишь, идут с подписным листом — газету «Беднота» выписывай в добровольно-принудительном порядке. А потом приписали меня к зажиточным, обложили налогом — хоть в петлю лезь. Вот и получается: Колчак село спалил и кровью залил. Не успели мы гарь с себя стряхнуть, как Совдепия пришла — тоже вынь да выложь хлеб, мясо… И все под предлогом изъятия излишков у зажиточных. Да после Колчака и не различишь, где бедняк, где середняк, где кулак. Все нищими стали, ну а мне привесили ярлык кулака…

— И предателя! — не выдержал Монин.

Только сейчас он припомнил, где видел этого мужика. Показал на базаре Стремянной. Это был Шкуров, служивший писарем в роте штабс-капитана Воскресенского. Его вызывал уполномоченный ОГПУ, долго беседовал с ним. Тот, разумеется, умолчал о подробностях своей службы у белых.

Шкуров вздрогнул. «Не Монин ли со мной рядом?» — обожгла догадка. Чекисты вызывали людей, знавших о Федоре Шкурове многое. Что те говорили о нем — ему, конечно, не было ведомо, но нетрудно было догадаться, что чекистов интересовали все, кто имел какое-либо отношение к Атбасарской комендатуре. И почти все, кого приглашали в ГПУ, неохотно отвечая на настойчивые расспросы Шкурова, упоминали фамилию Монина, особенно въедливого и дотошного в вопросах, так или иначе касавшихся Шайтанова.

Федор тогда похолодел от этих сообщений: начнут разматывать клубок шайтановских дел, докопаются и до него, и тогда — крышка. Потом пришлось являться в ГПУ и выкручиваться.

Шкуров не был из тех, кто падает духом при первых ударах судьбы.

— Кого же я, гражданин хороший, предал? — вскинулся он после слова, так неожиданно вырвавшегося у попутчика, и Монин понял, что от объяснения не уйти. Лошади, почуяв ослабевшие вожжи, понеслись вскачь.

— Честных людей из атбасарской команды.

— То навет и клевета!

— Может, и так, — примирительно согласился Монин. Чекист понимал душевное состояние своего соседа и не хотел вступать с ним в спор.

Возле неглубокого оврага, неподалеку от мусульманского кладбища, Шкуров остановил лошадей.

— Расхомутались, — сквозь зубы пробормотал он и выпрыгнул из телеги. Монин тоже вышел на дорогу — размять затекшие ноги, но не успел сделать и шагу, как Шкуров молниеносно выхватил из-за пазухи обрез и выстрелил в чекиста. Левую руку выше локтя резко обожгло. «Хорошо еще, что левую», — подсознательно мелькнула мысль. Правой рукой Монин рванул из кармана револьвер. Испугавшись выстрела, кони вздыбились с тревожным ржанием и, сбив хозяина, помчались по тракту. Шкуров попытался подняться на ноги и не мог. В ту же секунду Монин выхватил у него обрез, навел револьверное дуло в лицо вознице.

— Что есть еще?

Шкуров нехотя вытащил из-за голенища нож в кожаном чехле, бросил на дорогу.

— Место неподходящее выбрал, я же православный, — мрачно пошутил чекист.

— Здесь стрелишь, али в гепеу? — тяжело дыша, спросил Шкуров.

Монин раздумывал.

Громыхавшая бричка промчала метров триста, перевернулась, и кони, еще немного протащив ее по мокрой дороге, остановились.

— Ну, айда к твоему фаэтону, а то с такими забавами до Мариинки совсем не доберемся.

Косясь один на другого, они подняли бричку, подобрали разметавшееся по дороге сено, уложили на дно и сели. Монин снял шарф, шкуровским ножом разрезал на две части, сбросил кожанку и засучил рукав рубахи. Густеющая кровь тонкой струйкой ползла по обнаженной руке.

— Ну и сволочь же ты, приятель! Перевяжи, — потребовал чекист, Шкуров был бледен, как полотно. Его знобило. Он готовился к смерти, а не к тому, чтобы перевязывать того, кого только что попытался убить. Руки тряслись и не подчинялись ему.

Ни Монин, ни Шкуров не заметили человека в малахае, притаившегося за холмом, неподалеку от кладбища. Пришедший, должно быть, проведать