После того как условия работы были обговорены, а чайная посуда убрана, Гордиевский склонился над столом и принялся выгружать все тайны, накопленные за четыре последних года, весь этот огромный и объемный груз информации, собранной и запомненной наизусть в Москве: имена, даты, места, агенты, нелегалы. Гаскотт делал конспект и лишь изредка что-то уточнял. Но Гордиевскому почти не требовалось наводящих вопросов. Он методично прочесывал кладовые своей феноменальной памяти — шаг за шагом, виток за витком. На этой первой встрече Гордиевский обследовал лишь верхние этажи своих набитых фактами закромов, но потом, когда прошло время, он перестал волноваться, и секреты хлынули из него управляемым и очистительным водопадом.

Все мы мысленно перебираем свои воспоминания, и считается, что чем чаще вспоминаешь какое-то событие, тем правдивее оно сохраняется в памяти. Это далеко не всегда верно. Большинство людей рассказывают какую-то свою версию прошлого, а затем или твердо придерживаются ее, или приукрашивают. У Гордиевского память была устроена иначе. Он запоминал все не просто в верной последовательности, но еще и поэтапно и послойно. «На каждой встрече он сообщал все новые подробности, постепенно наращивая массив сведений», — вспоминала потом Вероника Прайс. Обладатель фотографической памяти запоминает все в виде цельного и точного черно-белого изображения; память Гордиевского скорее была пуантилистской: в ней все запомненное хранилось как бы в виде рассредоточенных точек, которые лишь спустя некоторое время, когда уже были воспроизведены заново, складывались в большое и красочное полотно. «Олег был большой мастер запоминать разговоры. Он припоминал, когда, при каких обстоятельствах с кем беседовал, в каких именно выражениях… Его не приходилось направлять». Он запоминал даже случайные разговоры с другими сотрудниками во время ночных дежурств. Как хорошо обученный разведчик, он прекрасно понимал, какие сведения могут представлять интерес, а что избыточно. Информация от него поступала уже в готовом, проанализированном виде. «Он был очень проницателен, очень хорошо понимал значение каждого куска информации, и это выгодно отличало его от остальных агентов».

Вначале встречи происходили как условились — раз в месяц, затем раз в две недели, а потом еженедельно. Всякий раз, когда русский приходил на явочную квартиру, Гаскотт и Прайс уже были на месте. Они тепло приветствовали его и предлагали легкое угощение. «Он еще не отошел от культурного шока, резидентура КГБ оказалась очень неприятным местом работы, — вспоминал потом Гаскотт. — Он запомнил наизусть кучу информации. Наша главная цель была в том, чтобы наши встречи не прекращались. Мы как могли уверяли его в том, что все будет хорошо».

1 сентября 1982 года, приехав на явочную квартиру, Гордиевский обнаружил там третьего человека, поджидавшего его вместе с Гаскоттом и Прайс. Это был франтоватый, серьезный молодой человек, темноволосый и с залысинами на висках. Гаскотт по-русски представил его как Джека. Гордиевский и Джеймс Спунер впервые пожали друг другу руки. И между ними с первой же секунды родилось взаимопонимание.

Джеймс Спунер свободно говорил по-русски и был хорошим оперативником, поэтому, когда Гаскотту пришла пора возвращаться в Стокгольм, а для Гордиевского нужно было подыскать нового куратора, выбор естественным образом пал на него. Он в тот момент готовился к новой командировке в Германию, но внезапно его попросили заняться операцией «Ноктон». «Мне понадобилось около двух минут на размышление, потом я согласился». Агент и куратор молча оценивали друг друга.

«Меня коротко ввели в курс дела, и Олег оказался в жизни в точности таким, каким я его представлял, — говорил Спунер. — Молодой, энергичный, внимательный, дисциплинированный, сосредоточенный». Ровно этими словами можно было бы описать и самого Спунера. И он, и Гордиевский провели в разведке всю свою взрослую жизнь; оба смотрели на шпионскую деятельность сквозь призму истории; они говорили на одном языке — и в прямом, и в переносном смысле.

«Он не вызвал во мне ни малейшего подозрения. Ни капли, — говорил Спунер. — Это трудно объяснить, но доверие сразу или возникает, или не возникает. Чтобы научиться быстро оценивать людей, нужно тренироваться. Я сразу понял, что Олег — человек абсолютно надежный, честный и им движут правильные мотивы».

Гордиевский тоже немедленно оценил Спунера: «Он был не только первоклассным разведчиком, но и отзывчивым, добрым человеком, приверженным высоким моральным принципам, безупречно честным». Позднее он назовет его «лучшим куратором», с каким он когда-либо имел дело.

Для Гордиевского Британия все еще оставалась «чужой и незнакомой» страной, но, по мере того как встречи с кураторами продолжались, регулярные контакты с МИ-6 постепенно вошли в привычку. Бейсуотерская квартира стала для Гордиевского своего рода убежищем, укрытием от беспощадных междоусобиц и параноидальных дрязг в гуковской резидентуре. Вероника готовила что-нибудь несложное, как для пикника, из купленных в соседнем гастрономе продуктов, изредка русские закуски вроде селедки под шубой, и все это обычно шло под бутылку-другую пива. Спунер всегда ставил на кофейный столик магнитофон — это была подстраховка на тот случай, если спрятанная подслушивающая аппаратура вдруг откажет, но еще и напоминание о профессионализме, помогавшее сосредоточиться. Встречи длились часа по два, и в конце каждой договаривались о следующей. Затем Спунер записывал и переводил текст состоявшейся беседы и писал подробный отчет. Он часто засиживался за работой допоздна и, чтобы не привлекать в себе ненужного внимания в Сенчури-хаус, делал это дома: чтобы коллеги в МИ-6 не знали, чем он в действительности занят, Спунер якобы работал над одним делом за границей и потому будто бы часто ездил за рубеж. Затем его расшифровки становились кладезем информации, откуда можно было черпать материал для отдельных донесений, предназначенных для различных «клиентов» — каждый из которых, согласно установленным в МИ-6 правилам, имел дело только с одной тематической областью. Одна встреча могла дать пищу для двадцати разных донесений — порой длиной всего в одно предложение. Ответственность за обобщение, анализ, разделку, маскировку и распределение материалов, поступавших в рамках операции «Ноктон», лежала на особой ячейке МИ-6, которую возглавлял один талантливый специалист по холодной войне.

Гордиевский систематически рылся в памяти, припоминал, уточнял и накапливал все новые подробности. После трех месяцев докладов он полностью выгрузил все мелочи и детали, хранившиеся в его воспоминаниях. Результатом стала крупнейшая во всей истории МИ-6 «оперативная загрузка», поразительно дотошное и всеохватное описание работы КГБ, его прошлых, настоящих и будущих планов.

Гордиевский одного за другим изгонял бесов, уже много лет мучивших МИ-6. Он рассказал, что Ким Филби продолжает работать на КГБ, но лишь изредка, как аналитик, а вовсе не как всевидящий криминальный гений, как это воображал руководитель ЦРУ Джеймс Энглтон. Уже много лет британские правящие круги задавались вопросом: не затаился ли среди них другой шпион, подобный Филби? А в желтой прессе велась беспощадная охота на так называемого пятого человека из кембриджской пятерки, причем в процессе было «уличено» множество кандидатов, погублено немало карьер и сломано достаточно жизней. Питер Райт, ренегат из МИ-5 и автор книги «Ловец шпионов», носился с теорией, будто Роджер Холлис, бывший глава МИ-5, — советский крот, и эта его навязчивая идея привела к ряду внутренних расследований, нанесших большой урон репутации ведомства. Гордиевский поставил жирный крест на этой конспирологической теории, окончательно очистив доброе имя Роджера Холлиса. «Пятый человек, — уверенно заявил он, — это Джон Кэрнкросс, бывший сотрудник МИ-6, еще в 1964 году признавшийся в том, что он — советский агент». Гордиевский сообщил, что в Центре тихонько посмеивались, глядя, как британцы мечут икру из-за какого-то досужего вымысла, и все это казалось настолько странным, что в КГБ даже заподозрили какой-то тайный заговор. Он рассказал, как сам Геннадий Титов, прочитав в британской газете очередной репортаж об этой охоте на ведьм, спросил: «Да что они прицепились к Роджеру Холлису? Это такой бред, что уму непостижимо, наверное, британцы просто замышляют что-то против нас». Двадцатилетняя охота на крота оказалась фантастически разрушительной и пустой тратой времени.