— Будет на что меня хоронить. Не хватит — накошу летом сена, продам — больше будет. Здесь можно копейки зарабатывать — только поспешай, конаковские разленились, им скоро всем крышка, а я и за сто проживу, так?

И прожил бы, если б не колокол.

Представляю, как комментировал «Голос Нурмекундии» свалившееся на меня богатство, но мне было все равно. Колхозный печник Леня Кустов сделал памятник на могиле: в цементный цветник я попросила впаять нурмекундский колокол. Надеюсь, он постоит, хотя, боюсь, охочие до цветного металла конаковцы выдерут его.

Я вернулась в Карманово. Тактичная Лейда ни словом не обмолвилась о моем истерическом бегстве. Все это время она исправно раз в день топила печь в моем доме, берегла ссыпанную в подпол картошку. Мы зажили дружно, как и не расставались, я рассказывала ей о Юку Манизере — Лейда слушала, скупо комментировала:

— Он был работящий, настоящий крестьянин. Таких теперь здесь нет. Мой Петер его уважал.

Через неделю после похорон я запрягла Мустанга, съездила на кладбище. Убралась, пересадила на холмик какую-то болотную травку и подснежники. Колокол пока стоял, на темной бронзе струи дождя уже прочертили малахитовые дорожки.

13

Деньги, что достались мне в наследство от Юку, сулили надежду вырваться отсюда. Его смерть поставила точку в моем затворничестве.

Надо было родиться тут, чтобы принимать эту жизнь естественно и безропотно, с радостью, как Юку и Лейда. Спиваться вместе с округой мне не грозило, но и работать задарма или жить приживалкой не хотелось. Конечно, денег было немного, жилье в городе купить я себе не смогла бы, но я вспоминала харабалинских: у них было меньше, и ничего — прижились. Я вдруг поняла, что скучаю по больнице и больным, по запаху хлорки, по ночным дежурствам — Юку нуждался в уходе, Лейда — нет. Стало ясно, что пора выбираться. Вопрос был: куда и как?

В конце апреля вдруг прикатил Валерка — у них кончилась картошка. У меня был полный подпол, и я обрадовалась, что могу помочь горожанам, я — не заработавшая ни гроша. Отгрузила им два мешка — один свекрови и Петровичу, за то, что пустили на постой, другой — им со Светой, как-нибудь до новой продержатся. Показала в подполе семенную:

— На праздники, как хотите, но приезжайте, сажайте сами, я больше в колхозницу не играю.

Сели за стол, обсудили все, Валерка обещал поискать мне место в больнице. Он прижился в Волочке, заработал репутацию — кто только не чинил теперь у него машины. Был среди его клиентов и главврач ЦКБ Беляев.

— Как только договорюсь, сразу за тобой приеду, — сказал мне сын на прощанье, чмокнул в щеку и укатил.

Про зимнюю эпопею мы с Лейдой договорились ему не рассказывать. На Новый год Валерка не приезжал, значит, нечего было ему и знать о моей жизни у Юку Манизера. Я тогда была немного огорчена таким поведением сына, но вспоминала слова деда: «Надейся на себя, помогай бескорыстно, помощи не проси». Вся его одинокая жизнь и лагерный опыт были в этой формуле. Юку никогда на людей не обижался.

— Зачем, пусть они обижаются, проще не заметить, пустое это.

На Валерку не обижалась. Даже если б он и захотел, вряд ли смог бы добраться сюда: пять верст дороги от Конакова — сплошной сугроб, по верху которого тянулся едва видный след от манизеровых саней. Юку рассказывал мне, что эстонцы традиционно встречали не Новый год, а Рождество, поэтому я готовила ему подарок к ночи с шестого на седьмое января. Как же я была рада, когда он приехал тридцатого декабря из Конакова, поставил на стол бутылку шампанского:

— Завтра — Уус Аста — Новый год, давай, Вера, твори тесто — будем праздновать!

Напекла пирогов, навертела котлет, поставила в сени холодец. Я давно замечала, что он что-то затевает: последнюю неделю Юку пропадал в сарае, где хранил инструменты, возился с паяльной лампой, а на вопросы отвечал уклончиво. Я же тайно вязала ему теплый свитер с высоким горлом. Белой шерстью вышила на груди «Нурмекундия», а на спине — «Юку Манизер» и большой номер 1, как у футболистов. В одиннадцать сели за стол, выпили по рюмочке самогону, настоянного на клюкве, закусили — проводили Старый год. Минут за десять до полуночи Юку вышел в сени. Ровно в двенадцать раздались три громких удара в дверь.

— Кто там, войдите! — произнесла я торжественно.

Юку вошел в костюме Йыулувана — в красных шароварах, красной накидке, сшить кафтан сил ему не хватило. Смастерил он костюм из старого советского флага, на накидке остались сильно затертые серп и молот, наведенные бронзовой краской.

— Хед ууд астад! — пожелал мне куковкинский Йыулувана.

— Хед ууд астад! С Новым годом! — Я обняла и трижды поцеловала его.

Юку достал из кармана коробочку из бересты. В ней лежал золотой крестик на кожаном шнурке.

— Айтах, Юку!

— Пожалуйста, Вера!

Я и сейчас ношу этот лютеранский крестик — такой же, только медный носил всю жизнь Юку, с него он снял мерку, выточил в камне форму, расплавил паяльной лампой старинную монету и сделал мне подарок к празднику. Крестик у старого лагерного арматурщика получился замечательный, Юку отполировал его так, что он блестит и по сей день. Монету дедка нашел, когда разбирал остатки сгоревшего родительского дома — по старинной традиции, под правый венец при строительстве обязательно клали на счастье золотой.

Я поблагодарила, но свой подарок приберегла. Выложила свитер рядом с его кроватью в нашу рождественскую ночь, и он, проснувшись поутру, оценил мой ответ…

Так что на сына я не обижалась — стыдно признаться, но мне было хорошо в тот Новый год в Куковкине с Юку Манизером. Теперь я решила поверить Валерке, подождать месяц, помочь посадить картошку, а там…

Я не загадывала, только молилась про себя и суеверно держалась при этом за золотой крестик.

Первого мая на большом американском джипе прибыл Андрей Мамошкин с тремя охотниками. Охотники приехали за глухарем: рядом с Кармановым было четыре тока. На полях, где играли тетерева, поставили два шалаша — двое шли на тетеревов, одного Андрей водил на глухаря. На следующий день менялись — все довольны, все оказались с добычей.

Днем отсыпались, вечером выходили к ручью, на полянки, стреляли вальдшнепов. Рябчика весной Мамошкин бить не разрешал: рябчик — птица парная, убьешь самца, самка другого не выберет. Такой подход мне нравился, а Лейда просто души в Андрее не чаяла — он ездил сюда давно, дружил еще с ее Петером, который в лес с ружьем не ходил, жалел живность, но настоящих охотников уважал.

Главный охотник-коммерсант поселился с Андреем у Лейды, двоих я пустила к себе, они платили за постой пять долларов в сутки, кормили меня и развлекали, как могли. С их приездом в Карманове стало весело: жарили шашлык, пели песни, водки пили мало — охотники были настоящие, берегли себя для дела.

Игорь и Илья, мои постояльцы, были хирургами из Москвы. Узнав, что я медсестра, и выслушав мою эпопею, они стали уговаривать ехать с ними — сестринские ставки в столице пустовали, платили гроши, как и везде. Работали они в Бакулевском институте. Набравшись храбрости, спросила: