— Продолжайте, — сказал Козырев, дымя папиросой. — Почему вы пошли в морское училище?

— Да так получилось… Я, товарищ командир, в четырнадцать лет из дому убежал. На станции Старица взял меня сцепщик в подручные, потом в депо я выучился на слесаря. Паровозы меня сильно привлекали. Ну и, конечно… от прошлого хотелось оторваться… в рабочие выйти… Тогда и в комсомол меня приняли. Кончил я фабрично-за вод скую семилетку, до тридцать четвертого были такие школы, если помните, потом доучивался в вечерней. Уже шло, товарищ командир, к тому, что мне, может, на машиниста разрешили бы готовиться, я ведь только об этом и мечтал…

Опять заметил Галкин, что командир вроде бы не слушает, и опять умолк.

— Дальше, — сказал Козырев.

— Дальше? В тридцать седьмом вызвали меня в райком комсомола и говорят — направляем тебя по путевке в военно-морское училище. Я… от неожиданности смолчал. Моря я никогда не видел и в мыслях даже не имел, но… я подумал, что в райкоме лучше знают, куда мне идти…

— Чепуха, — искоса взглянул на лейтенанта Козырев. — Должен был отказаться, если не хотел на флот.

— Отказаться? — виновато улыбнулся Галкин. — Не знаю… Так я и попал в училище Фрунзе… Мне трудно было, особенно все, что с математикой связано, подготовка-то у меня неважная. Конечно, я старался. Но все равно — как не повезло в самом начале, так и всю дорог у не везет. Выпуск у нас был ускоренный, война началась, потому, наверно, в спешке и ошиблись в отделе кадров — назначили меня командиром бэ-че два-три, хотя этот штат был занят Толоконниковым.

— Хватит об ошибках, Галкин. Вы теперь не дублер, а командир бэ-че. Не только мы делаем работу, но и работа делает нас. Понятна вам сия глубокая мысль?

— Понятно… Только вот с помощником у нас… расхождения по аграрному вопросу…

— Как это?

— Ну, так уж говорится, товарищ командир… когда друг друга хотят в землю закопать.

— Чушь! — Козырев отвернулся, прикурил новую папиросу от окурка. — Очень вам советую, Серафим Петрович, — сказал он, помолчав, — мыслишку о невезении выбросить к чертовой матери. Если не возражаете, закончим на этом воспитательный разговор.

Ни луны, ни звезд — только черное пространство вокруг. Только стук дизелей и посвист осеннего ветра. И еще — узенькая полоска гакабортного огня, указывающая место идущего впереди корабля, — единственная освещенная бойница в черной громаде ночи.

Идет на Ханко маленький отряд — три базовых тральщика и три катера «МО» — морских охотника. Тральщики идут в кильватер, идут без тралов — так скорее доберутся до Ханко. Так-скорее-так-скорее — стучат дизеля. Скорость хорошая — восемнадцать узлов.

Штурман Слюсарь работает над путевой картой, ведет прокладку по счислению. Вот он отметил очередное счислимое место черточкой на линии курса и отложил карандаш. «Юминда ты, Юминда», — бормочет штурман.

Взять бы секстаном высоту какого-нибудь светила — да не возьмешь, ночь беззвездная. Не светят светила. Впрочем, один ориентир все-таки должен быть. «Родная сторона», — бормочет себе под нос Слюсарь, выходя из «чулана» на ходовой мостик. Там — пять фигур: Козырев, Балыкин, вахтенный командир Толоконников, сигнальщик Плахоткин и рулевой Лобастов.

— Ну что, штурман? — повертывает голову Козырев. — Не пора менять курс?

— Не пора.

Слюсарь вглядывается в ночь, морщась от холодного ветра.

— Прямо по курсу — силуэт, — доложил Плахоткин. Запнулся, добавил неуверенно: — Товарищ командир, торчит что-то из воды, не разберу — корабль или так, скала…

— Ясно, сигнальщик, — вместо командира отвечает штурман. — Молодец, что разглядел.

Этот ориентир и нужен ему. В августе на переходе из Таллина здесь подорвался и затонул танкер № 11. Носом ушел под воду и зарылся в грунт, а задранная корма осталась торчать над поверхностью. Так и появился тут ориентир, и о нем оповещены штурманы.

На траверзе затонувшего танкера Слюсарь засекает на своем хронометре время и говорит:

— Теперь пора. Истинный курс — двести пятьдесят пять. Козырев командует рулевому ложиться на этот курс. Гакабортный огонь переднего мателота тоже сместился влево.

— Теперь у нас по носу — маяк Кери, — говорит штурман. — Мы бы увидели его огонь, если б он не был погашен.

Он уходит в «чулан», вновь склоняется над картой.

— Маяки погашены, навигационные знаки сняты, радиосвязь запрещена — веселенькое плавание, — как бы про себя говорит Козырев.

Мысленно он представляет себе огромный заштрихованный многоугольник на карте — заграждение Юминда. Примерно через час отряд войдет в этот «суп с клецками».

— Где-то здесь в августе горела «Вторая пятилетка», — говорит Балыкин.

— Да. Той самой дорожкой идем. Все возвращается на круги своя…

— На круги ничего не возвращается, — поправляет Балыкин. — Развитие идет по спирали.

— Кто же против этого спорит? Летом ходили тут с мачтой, теперь — без мачты. Новое качество, спираль развития.

— Иронизируешь, командир?

— Нимало, военком.

Ночь простерлась такой невиданной черноты, что, кажется, никакому светилу не пробить плотную стену мрака. Покачиваясь на волнах, форштевнем раздвигая холодную черноту, идет «Гюйс» — стальная коробка, вместившая шесть десятков жизней.

У себя в квартире Чернышев, сидя на корточках, возится с печкой-времянкой, прилаживает колено трубы.

— В Гражданскую буржуйками отапливались, — бурчит он, — теперь обратно буржуйки пошли.

— Керосин у нас кончается, — говорит Александра Ивановна. Она прикручивает фитиль керосиновой лампы. — Что будем делать?

— Коптилку приспособим, — громыхает железной трубой Чернышев. — Ты зачем прикрутила? Не видать ни чего…

Вдруг он, выронив трубу, мягко повалился на бок. Александра Ивановна, вскрикнув, бросается к нему. Из своего закутка выскакивает Надя. Вдвоем они волокут Чернышева и укладывают на диван.

— Господи! Вася, Вася… — тормошит Александра Ивановна мужа. — Ой, да что ж это… Беги скорей за доктором!

— Голодный обморок, — говорит Надя, стоя на коленях у дивана и расстегивая рубашку у отца на груди. — Сейчас…

Метнулась из комнаты, возвращается с кружкой воды. Набрав воды в рот, опрыскивает Чернышеву лицо. Тот открывает глаза, мутно смотрит на склонившихся над ним жену и Надю. Потом взгляд его проясняется, Чернышев делает попытку спустить ноги с дивана.

— Лежи, — не пускает его Александра Ивановна.

— Чего «лежи»? — Чернышев отводит ее руки. — Чего вы всполошились? Печку мне надо…

— А я говорю — лежи! — повышает голос Александра Ивановна, и Чернышев снизу вверх удивленно на нее взглядывает. — Хватит, накомандовался до голодного обморока.