— Правда, папа, тебе отлежаться надо, — говорит Надя, присев на краешек дивана и платочком вытирая Чернышеву лицо. — Речкалова попросим, он наладит печку.

— Речкалова!.. — Чернышев болезненно жмурится. — Речкалову дыхнуть некогда… с плавучими дотами… А голландку топить — дров не напасешься…

— Вот что скажу тебе, Василий, — стискивает руки на груди Александра Ивановна. — Всю жизнь я тебя беспрекословно… все, как ты хотел… А теперь… Голод, пони маешь ты это? Голод! Тебе рабочий паек положен, двести пятьдесят хлеба, крупы пятьдесят, жиров двадцать грамм, — ты это должен сполна получать. А не нам отдавать!

— Да ты что? — Чернышев будто не узнает свою жену. — Чего мелешь-то? Разве мы не одна семья? — Он силится подняться.

— Лежи! — кричит Александра Ивановна. — Мы одна семья, да только голод сильно вмешался! Прикрепи свою карточку к столовой, Василий, там и питайся… А так я не могу больше: я тебе кусок сую, а ты мне силком обратно… Всю жизнь тебя слушалась, а теперь ты должен… должен…

У нее не хватило дыхания. Тяжело опустилась на стул, поникла головой. Слышно, как посвистывает ветер и дождь под его порывами барабанит в окна. Колеблется в лампе язычок огня, ходят по стенам тени.

— Правильно, — тихо произносит Надя. — Я на заводе насмотрелась, как люди слабеют и… Правильно мама говорит. Прикрепись к столовой.

— Может, совсем прикажете из дому уйти? — невесело усмехается Чернышев, садясь на диване. — Придумали! Сколько тебе по иждивенческой положено, Саша? Сто двадцать пять хлеба, а? Жиров шесть грамм? Можно на это прожить? То-то! Ну, и кончен разговор.

— Нет, не кончен, — поднимает голову Александра Ивановна. — Я пойду работать.

— Куда ты, больная, пойдешь?

— Хватит. Отболелась. На завод пойду работать.

— Никуда не пойдешь, — поднимается Чернышев. — Вместе жили, вместе хлеб ели — и дальше так будет.

Отряд пришел на Ханко туманным утром и положил якоря на рейде. Рассветало медленно и как бы через силу. Шло уже к полудню, когда наконец рассеялся туман. Корабли перешли к длинному причалу в гавани городка Ганге.

С мостика «Гюйса» Козырев с любопытством смотрел на гавань, на скалистые берега, уходящие в дымку, на мрачное красное здание возле гавани.

Дом был похож на крепость. Дальше виднелась темно-коричневая кирха с острым шпилем, воткнутым в серое низкое небо. Левее высилась водонапорная башня. Чернели пожарища — было похоже, что деревянный городок выгорел напрочь.

День был холодный, порывами налетал ветер с дождем. Голые черные спины скал неприкаянно торчали тут и там из воды. Почему-то у Козырева было чувство, что здесь — край земли, дальше ничего нет.

— Вот он, значит, какой, — сказал Балыкин. — Геройский Гангут. Почему его теперь Ханко называют?

— Городок называется Ханге, — ответил Козырев. — Для русского уха удобнее — Ханко. Полуостров по-фински или по-шведски — удд. Ханге-удд, Ганге-удд, Гангут.

— Откуда знаешь? — Балыкин удивленно поднял бровь.

— В книгах рылся, в старых картах. Еще в училище.

— Я смотрю, любишь ты старину, командир.

— Люблю историю флота. А что? Это плохо?

— Почему плохо? — Помолчав, Балыкин добавил: — Взял бы, командир, и провел беседу о Гангутском бое. О первой, значит, победе русского флота.

— Беседы, Николай Иваныч, по твоей части. — Козырев смотрел, как гюйсовцы, сойдя на причал, гонялись друг за дружкой, схватывались в шутливых потасовках. — Вот мачту жалко.

— А чего ее жалеть?

— Жалко. Вот была такая история. Однажды в бурю на парусном судне сломалась мачта. Моряки перед гибелью обратились за помощью к Николаю Барийскому — есть такой святой, покровитель моряков. Твой тезка. И мачта срослась обратно, корабль был спасен. Вот бы нам так!

— У тебя, Андрей Константиныч, не поймешь, когда серьезно говоришь, а когда шутки разводишь, — сказал Балыкин.

В гавань прибыли машины-бензозаправщики. В носовые цистерны кораблей протянули шланги, заработали насосы. Еще шла перекачка бензина, когда финны начали обстрел гавани. Хоть и туман был поутру, а прибытие на Ханко кораблей противник, наверное, заметил. Снаряды ложились не густо, вразброс, но все более опасно приближались к причалу. Рявкнули гангутские батареи. За притуманенной стеной соснового леса замигали бледные вспышки выстрелов. Некоторое время гремела дуэль, потом смолкла. Лишь откуда-то с севера, из шхер принесло ветром скороговорку пулеметов.

Перекачку бензина кончили в ранних сумерках. Для сохранения устойчивости приняли в опустевшую цистерну забортную воду.

А на следующее утро доставили на причал из здешнего подземного госпиталя группу раненых бойцов. И уже на «Гюйсе» разместили часть раненых в кубриках, как вдруг — новый приказ: раненых выгрузить и увезти обратно в госпиталь. А к вечеру на причал стали прибывать поротно стрелки в полной боевой выкладке, с пулеметами.

— У нас на флотах всегда так: стой там, иди сюда, — высказался по этому поводу боцман Кобыльский. — Не обижайся, отец, — отнесся он к пожилому рыжеусому бойцу, стучащему костылями по сходне. — В следующий раз придем — будешь первый в очереди.

— Мне не к спеху, — кинул тот, сойдя на причал. — Здесь даже лучше, чем в вашей кастрюле болтаться.

— Поиграться с мышатами! Кастрюля! Мы пахари моря, понятно? Сам-то откуда будешь?

— Из Талдома.

— Талдом? А-а, это где таракану усы дверью прищемили… — Боцман сдвинул шапку на черную, красиво выгнутую бровь, спросил вахтенного командира Толоконникова: — Пускать пехоту, товарищ лейтенант?

— Подождем, пока командир с военкомом придут.

— Ясно. Что, солдатики? — далеко слышным своим голосом обратился боцман к стрелкам. — На Большую землю потянуло?

— Начальству виднее, — откликнулись голоса. — Нам и здесь тепло. Не дует.

— То-то вы, как погляжу, сытые да небитые, нос в табаке. Ты что же обмотку на весь пирс размотал, сынок? — насмешливо уставился боцман на молодого стрелка. — Давай наматывай обратно.

И пока тот накручивал обмотку, боцман под общий смех считал витки:

— Январь, февраль, март, апрель…

С головного тральщика пришли Козырев и Балыкин, которых вызывал на совещание командир отряда. Козырев распорядился начать погрузку и корабль к походу изготовить. Стрелковый батальон растекся по палубам тральщиков, и ранние сумерки растворили серые шинели в серой боевой окраске кораблей. Заработали прогреваемые дизеля, пахнуло горьким дымком выхлопов. Кобыльский носился по верхней палубе, проверяя, все ли закреплено по-походному, наставляя пехотинцев, и военкому пришлось сделать ему замечание относительно выбора выражений.

— Что-то сегодня произошло, — сказал Козырев Балыкину на мостике. — Почему вдруг снимается с обороны полноценный батальон?