Для Д. Г. Лоуренса отрастить бороду — дикую, кустистую и к тому же рыжую — было смелым заявлением, которое в значительной степени противоречило культурной норме. Однако он не был одинок в этом противостоянии. В 1895 году художник Огастес Джон (1878–1961) окончил первый курс в художественном колледже: это был тихий, аккуратный, усердный и чисто выбритый студент. В следующем году, восемнадцатилетним, он вернулся в Школу изящных искусств Слэйда как яркая личность и анархист, которому предстояло шагать по миру искусства в неподражаемо вычурной одежде, цыганской шляпе, серьгах и с рыжей бородой (ил. 4.19)[330]. (Кстати, будучи знаменитым рыжебородым Королем-бобром, он однажды получил открытку в своей студии в Челси с подписью: «Ага! Бобер!»)[331] Он и Лоуренс, а также многие другие писатели, художники и музыканты, подобные им, сформировали богемный и контркультурный стиль, одним из ключевых элементов которого была борода[332].

Ил. 4.19. Сэр Уильям Орпен. Портрет Огастеса Джона. 1900. Холст, масло. Огастес Джон — грандиозная личность с пышной рыжей бородой: король-бобер

В общественном сознании существовала прямая связь между бородатостью и провокационной богемностью. Леди Синтия Асквит (1887–1960; ил. 2.16), светская дама и невестка премьер-министра Генри Асквита, вращалась в этом артистическом кругу. Она дружила с Лоуренсом, ее писал Джон, с ней приятельствовали многие другие из этой братии, и она описывает их в своих дневниках. Она отмечала «темно-рыжую бороду» Лоуренса; ирландского поэта A. E. [Джордж Уильям Рассел] она назвала «странным, растрепанным, бородатым гением»; а встретив Огастеса Джона в первый раз, она записала, что он «выглядит просто великолепно, огромный и бородатый». Дневниковая заметка о музыканте и композиторе Джозефе Холбруке гласит, что он пользовался «слишком многими привилегиями гения: грязный, не одевается [строго], глух, бородатый и грубый»[333]. Некоторые из этих ассоциаций и заключений представлены на карикатуре, опубликованной в газете Daily Mirror в 1913 году: она явно связывает богемность с нетерпимостью по отношению к условностям, плохими манерами, эгоизмом, экстравагантными нарядами, небритостью и общей неряшливостью (ил. 4.20). Борода обрела богемного апологета в лице разносторонне одаренного и скандально известного скульптора Эрика Гилла (1882–1940; ил. 4.21). Вероятно, наибольшую известность ему принесли шрифты, подспудное влияние которых продолжает обогащать нашу жизнь, например через указатели в лондонском метро. Менее известны его эксперименты в области сексуальности, которые охватывали гамму от инцеста до интимного опыта с собакой[334]. В 1931 году Гилл опубликовал эксцентричный и крайне любопытный трактат об одежде, в котором также уделялось внимание бороде, «надлежащему одеянию для мужского подбородка». Для Гилла бритье являлось «признаком покаяния и добровольного безбрачия» и «естественно одобрялось женщинами», которые, подобно Далиле, «более всего желали власти над своими мужьями»[335]. Как подытожил корреспондент одной газеты в 1930 году, формулируя расхожее мнение того времени, «представители богемы большей частью склонны носить бороды»[336].

Ил. 4.20. «Гости, которых мы никогда больше не пригласим, — № 2». 1913. Карикатура иллюстрирует популярные представления о хамстве богемы, которое ассоциировалось с неряшливой одеждой, неопрятными волосами и бородами

Ил. 4.21. Бородатый нонконформист Эрик Гилл перед своей скульптурой у штаб-квартиры Би-би-си в Лэнхем-Плейс, Лондон. Ок. 1925. На нем халат, а не брюки, — типичный для него выбор платья

Пока представители богемы продолжали вести свой творческий, распущенный и непричесанный образ жизни, общество вокруг них становилось все более гладко выбритым. Борода давно вышла из моды, а теперь и усы получили множественные прочтения. Таким образом, в первое десятилетие XX века в газетах начались дебаты об их реальной желательности: раскрывают ли усы характер? Улучшают ли они черты лица или портят? Представители каких профессий могут носить усы? Могут ли усы приводить к социальному краху? Женщины, в частности, обычно изображались как неодобряющие ношение усов (хотя те были не так страшны, как борода), в числе причин негативного отношения указывались их негигиеничность, то, как они скрывали рот, придавая подозрительный вид, неприятные ощущения от поцелуя с усатым мужчиной, то, что мужчина без усов выглядел моложе, воспитаннее и умнее[337]. С этого момента все чаще нормой мужественности считалось отсутствие волос на лице. Как проницательно заметила хозяйка одного великосветского салона в 1912 году, у «современного „дамского угодника“» — то есть молодого, современного и модного мужчины — «нет ни бороды, ни усов. Он должен иметь наружность американского типа, то есть с правильными чертами лица подобно античному изваянию»[338].

Тем не менее все эти мужчины и женщины не подозревали, что за кулисами уже готовилось катастрофическое событие, сокрушительное влияние которого на социальный ландшафт Британии коснулось даже незначительных элементов самопрезентации мужчины: в жизни целого поколения гладкощеких молодых людей ворвалась Первая мировая война. К тому времени, когда в Бельгии были произведены первые выстрелы, ношение усов связывалось с военными уже очень давно. Со времен Пиренейских войн столетием ранее воинские усы быстро стали частью доблестного образа британского солдата, и хотя правила относительно их формы и длины время от времени менялись, так же как и звания и полки, которым они были положены, в общем и целом волосы над верхней губой были допустимы, а иногда обязательны. Хотя под влиянием мирной моды на чистое бритье они становились все более непопулярными — и, конечно, фотографии демонстрируют, что далеко не все солдаты были с усами, — перед началом Первой мировой войны офицеры теоретически должны были носить аккуратно подрезанные усы. Как заявил представитель военного ведомства в 1913 году, «если офицер бреет свою верхнюю губу, это считается нарушением дисциплины, и этот вопрос рассматривается командиром». Генерал-майор сэр Альфред Тернер также пояснял: «Среди офицеров, несомненно, растет протест против усов, которые их заставляют носить. Я заметил увеличение числа армейцев, сознательно побривших верхнюю губу в нарушение правил. Проступок, конечно, незначительный, но это явное нарушение дисциплины»[339]. В дневнике Синтии Асквит есть особенно трогательные отрывки, когда она впервые видит своих друзей-мужчин и членов семьи с «армейскими усами»[340]. Наряду с дисциплинирующей новой униформой, подобные изменения в лице маркировали новый статус мужчины как подчиненного власти и распорядку системы — его индивидуальность поглощена огромной машиной войны (ил. 4.22). Многим из тех, кого любила Асквит, не суждено было вернуться.