Ил. 4.17. Микробная теория гниения. Иллюстрация из сборника статей Джозефа Листера, демонстрирующая бактерии и процессы гниения. Листер (1827–1912) первым ввел практику антисептической хирургии

Эти выводы получили широкое распространение не только среди читателей BMJ, но и среди обычных мужчин и женщин после публикации в ежедневных газетах. По сути такое же сообщение, например, было опубликовано в таких изданиях, как The Atlanta Constitution, The Philadelphia Inquirer, и еще три месяца спустя на другой стороне света, в газете Star в Крайстчерче, Новая Зеландия[324]. В то время как медицинское мнение разделилось, население в целом, отчасти в результате подобных репортажей, все чаще склонялось к тому, чтобы уравнивать бритье и гигиеничность. На протяжении большей части XX века считалось, что волосы на лице, по крайней мере на стадии щетины, выглядят, ощущаются и действительно являются грязными. Тем не менее важно повторить, что такого рода чувства и убеждения скорее всего датируются более поздним периодом, чем спад моды на бороды, и не являются его причиной. Как и в случае с популярностью волос на лице, общественные дискуссии оправдывали модные тенденции, а не являлись их причиной. Борода была отвергнута модой задолго до того, как наука еще больше демонизировала ее с помощью микробов.

Культура и контркультура

В июне 1925 года в газете New York Herald Tribune вышла рецензия на работы Д. Г. Лоуренса (1885–1930; ил. 4.18) под заглавием «Лоуренс культивирует бороду». Критик Стюарт П. Шерман не только представил публике анализ творчества писателя, но также истолковывал значения его усов и бороды:

Самому Лоуренсу рецензия пришлась по душе, он даже взял на себя труд написать Шерману лично, хотя при этом он, как кажется, отрицал важность бороды для своего самосознания. «Дорогой мистер Шерман, — писал он, — меня позабавила ваша статья обо мне и моей бороде. Но борода не требует „культивации“. Это над гладким подбородком мужчине приходится потрудиться»[326]. Этот ответ соответствовал умонастроению, выраженному в письме одиннадцатью годами ранее, в 1914 году, когда двадцатипятилетний на тот момент Лоуренс объяснял другу эволюцию своей самопрезентации:

Ил. 4.18. Д. Г. Лоуренс. Ок. 1929. Глаза «блестят, как у белки» и «пышный куст бороды»

Из этого следует, что Лоуренсу просто нравились практические и эмоциональные преимущества ношения бороды — тепло, удобство и маскировка, — но Шерман тоже был прав. В эпоху, когда мода изгоняла бороды, когда современность отличалась чистотой линий и только викторианский арьергард оставался небритым, — в такую эпоху отращивание бороды было заявлением, выходящим за рамки лишь личного предпочтения. Борода Лоуренса, возможно, давала ему своего рода эмоциональную маскировку, но в то же время она парадоксальным образом гарантировала ему высокую степень культурной видимости. Волосы на лице автора недвусмысленно соотносили его с определенным набором значений, которые в то время ассоциировались с бородатым молодым человеком. Это был образ, который был намеренно за пределами моды, вне светского общества, дикий и непокорный, за пределами обычных условностей. Одним словом, борода Лоуренса была богемной.

Насколько Лоуренс противоречил преобладающей культурной норме, можно заметить по популярности появившейся немного раньше игры под названием «Бобер». Она якобы была придумана в Оксфорде и появилась в первые месяцы 1922 года, будучи продуктом студенческого юмора, питавшегося умонастроениями того времени. Правила, согласно статье на странице сплетен в газете Daily Mirror, были просты: игроки искали среди прохожих мужчин с бородой, и тот, кто замечал такого первым и выкрикивал «Бобер», получал очко. Счет был таким же, как в теннисе, с той разницей, что любой игрок, которому удавалось заметить человека с рыжей бородой (так называемого короля-бобра), сразу же выигрывал. В других вариациях черная борода считалась за одно очко, седая длинная борода — четыре очка, козлиная бородка — шесть, а рыжая борода — победную десятку[328]. Хотя, возможно, трудно представить себе такое времяпрепровождение, широкое освещение этой игры в прессе (включая рекомендации на страницах для детей), кажется, обеспечили «Бобру» широкую, хотя и мимолетную популярность. Как вспоминал один человек, оглядываясь на свое детство в конце 1950‐х годов, «Бобер был в моде по всей стране»[329]. Не все одобряли такое времяпрепровождение — в газетах появлялись письма от недовольных бородачей — но такие жалобы в общем и целом не встречали особенного сочувствия. Из этого можно сделать определенные выводы о подвижности норм допустимого в том, что касается комментариев по поводу чужой внешности, но также становится очевидно, что к тому времени бородатый человек многим казался законной — и пресмешной — мишенью для острот и издевательств.