Эта игра в седьмом классе отняла у нас много времени. Самое интересное, что научил нас хоккею на чертежной доске никто иной как мой отец, хотя потом и пожалел об этом: уж лучше бы мы резались в шахматы.

Подозреваю, что в отцовском НИИ с чертежными досками практиковали что-то подобное, когда отвлекались от своих разработок для подводных лодок.

Зачем я это рассказываю? Наверное, для того, чтобы объяснить, почему на обеденный стол я положил чертежную доску одной, а не другой стороной.

К доске прикрепил ватман кнопками.

Достал карандаши.

Фронт работы был готов.

Оставалось найти портрет Достоевского.

Полез в книжный шкаф. Стал книги просматривать, на мой взгляд, подходящие. А ведь не было там Достоевского. Интересно, почему я решил, что в нашей квартире обязательно должно быть изображение Достоевского?

Пушкин был, Гоголь был, даже Козьма Прутков был, со всклоченной шевелюрой, а Достоевского – не было.

Даже древний русич Баян был, играющий на гуслях: подразумевалось, что это и есть автор «Слова о полку Игореве» – никто не знал, как он выглядит, но он был, а Достоевского не было!

В учебнике по литературе для девятого класса наверняка есть портрет Достоевского, но я-то в восьмом!

Как же мне нарисовать Достоевского? Куда обратиться?

И тут я вспомнил, что у бабушки в комнате висит за дверью на гвоздике женский отрывной календарь и что 150-летию Достоевского обязательно в календаре должно отвечать какое-нибудь изображение юбиляра. Так и оказалось: на листочке, относящемся к дате 11 ноября, четверг, чуть выше информации о восходе и заходе солнца, был помещен крохотульный портретик Федора Михайловича Достоевского – слабая реплика на хорошо известный (отмечу сейчас) прижизненный портрет, написанный Перовым. Я возликовал. Пусть хоть крохотный, но Достоевский!

Зрение у меня в те годы было отличное, я мог обходиться без лупы.

Разлиновал в мельчайшую сеточку картинку, столь счастливо обретенную на листочке из женского календаря, и по тому же принципу в крупную сетку разлиновал карандашом лист ватмана, прикрепленный к чертежной доске. Приступил к поквадратному переносу изображения.

Не скажу, что я был доволен работой. Что-то у меня получалось не совсем так, как того бы хотелось. Вроде бы внутри отдельно взятого квадрата все в моем Достоевском соответствовало содержимому исходного квадратика на календарном листочке, но в целом у меня Достоевский получался каким-то другим, не таким, каким изображался в первоисточнике, в женском календаре за 1971 год. Я отдавал себе отчет в том, что Достоевский первичный был убедительнее.

Я почти лежал животом на чертежной доске, оперируя грифельным карандашом и твердой стирательной резинкой – «стиралкой», как мы ее называли (наше поколение уже не употребляло старорежимное «ластик») – подрисовывал и стирал, подрисовывал и стирал, подрисовывал и стирал. Можно еще для наглядности представить меня с высунутым языком – я ведь очень старался. Ужасная морока была с его глазами – они норовили косить. По отдельности каждый глаз у нас получался с ним, похоже, удовлетворительным, только вместе они как-то смотрели несобранно. И потом, у исходного Достоевского взгляд как бы внутрь существа самого Достоевского был направлен, туда проникал, в душу, а мой Достоевский – возможно, в силу своих непомерных размеров – таращился на что-то явно постороннее, внешнее. Выражение задумчивости я так и не сумел придать лицу, под которым подразумевал лицо Достоевского.

И с бородой я серьезно ошибался, когда полагал, что она мне сильно облегчит работу. Наоборот, борода все портила. Мало того, что она была как чужая, словно кем-то приклеенная, она выходила кривоватой какой-то, сколько бы ни бился я над ее формами, сколько бы я ее ни причесывал. Эта ужасная борода, совершенно ненужная, всему лицу навязывала асимметрию. Не было бы бороды, у меня бы получилось значительно лучше.

Когда родители пришли с работы, я был занят тем, что стирал резинкой карандашную разлиновку. Маме Достоевский закономерно понравился – ей и сейчас нравится все, что я делаю. Отец тоже остался доволен – в основном тем, что я грамотно применил метод параллельного переноса изображения. Забыл сказать, что он меня и научил этому методу с разлиновкой. Стало быть, моя техническая мысль нашла достойное практическое применение.

Нет, я слишком хорошо видел недостатки своей работы. Засыпал снедаемый сомнениями в творческой состоятельности. К тому же опасался утром дождя, но по части погоды тревоги оказались напрасными: дождя не было, и Достоевского, свернутого в рулон, я донес до школы неповрежденным.

Пришли мы раньше обычного, как и договаривались вчера – Степан Степанович и я с Достоевским. С тяжелым сердцем я развернул рулон. «Ну вот, а ты боялся! – неподдельно обрадовался Степан Степанович. – Говорил, не получится!» Я в порыве самокритики перечислял слабые места: глаза, борода, ухо. А Степан Степанович меня переубеждал: «Это все ерунда, главное – похож, узнаваем!» Он был искренен в своей радости. Но все равно предчувствие не покидало меня: ликовать рано.

Перед первым уроком, когда стенгазета уже заняла свое место, я нарочно прошелся по залу, чтобы с разных точек оценить качество изображения, – оно показалось мне несколько блеклым, и все же я поступил верно, оставив Достоевского в карандаше и отказавшись от мысли обвести его тушью.

Первым уроком была математика, – Степан Степанович не обманул: меня не спрашивали. Но ближе к середине урока, когда мы решали пример с квадратным уравнением, произошло нечто странное: в дверь постучали – вошла девочка из параллельного класса и, явно доигрывая роль случайного курьера, что-то тихо сообщила Калерии Васильевне. Обычно такие внезапные пришествия означают события, затрагивающие кого-то конкретно из учеников, и потому, как бросила Калерия Васильевна удивленный взгляд в мою сторону, я сразу догадался: это по мою душу. Когда девочка вышла, Калерия Васильевна, поправив очки, изрекла: «Носов, спустись в актовый зал».

Что еще за новости? Кому я мог понадобиться в актовом зале да еще во время урока?

Спустился на этаж ниже.

Они стояли перед нашей стенгазетой и смотрели на моего Достоевского. А когда я вошел к ним в зал, все четверо перевели взгляд на меня.

Они – это директор школы Федор Иванович, учительница обществоведения, учительница истории в старших классах и наш Степан Степанович.

Первые трое выглядели, на первый взгляд, сердитыми, но если углубляться в нюансы, пожалуй, сердитой, даже, наверное, с трудом сдерживающей гнев, была лишь преподавательница обществоведения; Федор Иванович хмурил брови как ответственный руководитель большого коллектива, которого подчиненные заставляют решать непростую задачу (он через год будет преподавать у нас физику, у него репутация самого строгого преподавателя в школе, и он действительно иногда нагоняет на себя демонстративную свирепость, к чему его обязывает положение). Про учительницу истории старших классов ничего не скажу, не помню, вот уже засомневался, что была там она, а не завуч Владимир Васильевич, он же преподаватель русского языка и литературы.