А теперь о Степане Степановиче: он выглядел обескуражено. Гадать не надо – ему приходилось отвечать за этот портрет.

Преподавательница обществоведения показала рукой на плод моих вчерашних трудов:

– Кто это?

Все смотрели на меня, словно сомневались в ответе. Это не относится к Степану Степановичу – он знал, что я скажу.

– Достоевский, – был мой ответ.

Тут Степан Степанович бодро произнес «ну вот!», и смысл междометия был понятен: «А я что вам говорил!»

Кажется, мой ответ немного смутил учительницу обществоведения. Тогда она спросила:

– Кто это нарисовал?

Странный вопрос. Надо было снять меня с урока, чтобы спросить, кто это нарисовал. Кто же это мог нарисовать, если перед ними стоял я?

Я подтвердил свое авторство.

– Сам?

Разумеется, сам. Тогда она меня спросила, с чего я срисовывал. Я правду сказал: с женского календаря.

Тут все как-то расслабились, как будто была команда «вольно». Федор Иванович, при мне не проронивший ни слова, отвел взгляд в сторону и заскользил им по стенам зала, как разобравшийся с очередной проблемой и готовый разбираться с новыми, а учительница обществоведения (сейчас мне мнится) поджала губы.

Меня отпустили.

Сев вновь за парту, я уже не мог заниматься квадратными уравнениями. Мысли мои были поглощены прошедшей сценой. Чего-то я не понял, была здесь какая-то недосказанность. Ладно – мой Достоевский им не понравился, это даже очень понятно, но что они хотели от меня услышать? И вообще – зачем надо было задавать эти вопросы лично мне? Ведь на них наверняка уже ответил Степан Степанович. Неужели его ответов было недостаточно? «Кто это?» Я же всего лишь подтвердил, что до меня, наверняка, сказал Степан Степанович, это кто: Достоевский. И что же – ему не поверили?

Может быть, кто-то решил, что это он сам нарисовал портрет? Он, а не я. Теоретически такое возможно. Допустим. Но в чем тут криминал?

Похоже, мы играли с ним на одном поле в одной команде – как на старой чертежной доске – двумя пятаками по одной копейке. Во всяком случае, я его не подвел.

Но гол забили все-таки нам.

Я нисколько не удивился, когда на первой же перемене не увидел газеты. Так это стенгазетное место в актовом зале и пустовало до следующего четверга.

В тот же день Степан Степанович поймал меня на перемене и произнес неловкие слова моральной поддержки. Что все у меня впереди и что Достоевский, он считает, у нас похож на Достоевского, и что он сожалеет, что так получилось – разные люди по-разному относятся к Достоевскому, одним словом – не все оценили… Ну и ладно! Мне самому было неловко, что я подвел Степана Степановича. А Достоевского сняли, в тайне сердца я тому был только рад.

Забыть.

Нет, почему же забыть. Эту историю я действительно не вспоминал долго, но потом, однажды вспомнившись, она так и стала с годами сама вспоминаться. Особенно когда спрашивали про Достоевского, про отношение к нему. Ну вот, например, у меня первый мой роман с того начинается, что герой сдает в «Букинист» полное собрание Достоевского. Или взять другое мое сочинение… Что это я к Достоевскому привязался? Вопрос ведь. Можно ли на него ответить? Нет, конечно. Это все из области необъяснимого. Хотя почему же… был, был, отчего бы и не рассказать, в школе забавный курьез – и опять на тему всю ту же: я и Достоевский. Как я его рисовал.

Округлить углы и – анекдот анекдотом.

Но все равно мне в этой истории что-то самому оставалось не ясным. Не очень-то углы округлялись. Что-то было в этом такое, что сопротивлялось правдивому пересказу. Недопонимал я чего-то – в чем и должен себе был признаться.

Тогда, на уроке алгебры, я не мог себе объяснить странную сцену со всей этой комиссией в актовом зале, но и годы спустя точно так же терялся, пытаясь постичь внутреннюю логику того короткого разговора. «Кто это?» Странноватый вопрос. Вроде понятно к чему, и все равно что-то не то.

Однажды мне вспомнилось, как читал (давно уже) у Довлатова что-то тоже связанное с Достоевским. Не хочу уточнять – не важно. Там кто-то к Довлатову домой пришел не то милиционер, не то еще кто-то, а у Довлатова на стене портрет Солженицына, – пришедший увидел и говорит: «Достоевский!»

Так вот однажды мне вспомнилось, как я это читал, и еще в связи с тем чтением вспомнилось, что, когда читал, мне все что-то еще вспомниться хотело.

И вспомнил – что.

Наш случай с Достоевским.

То-то я, когда во времена уже поздние портреты Солженицына видел, томили они меня неясными ассоциациями. И стало ясно – с чем. С моим тем рисовальным опытом!

У нас ведь тот же случай, что и у Довлатова, только наоборот.

Мать честная, они ж моего Достоевского за Солженицына приняли!

Ну, конечно – все сходится. В семидесятом Солженицын Нобелевскую получил. И в газетах кампания была против Солженицына. Да я ведь сам еще в седьмом классе открытое письмо Дина Рида в Литературке читал – как во всем Солженицын не прав. И был он у нас объявлен главным антисоветчиком. Враг Советской власти, шутка ли сказать.

Как выглядит Солженицын, я не знал, потому что его ругали в газетах без портретов ругаемого. Как он выглядит, я узнал позже.

А до высылки Солженицына оставалось еще два с половиной года.

И вот кто-то проявляет бдительность. Заходит в актовый зал, а там… – ах! – и в кабинет директора. «Федор Иванович, в актовом зале висит Солженицын!» «Быть не может!» «Идите, сами увидите». Приходят: он! Или не он? «Вроде бы Достоевский». «Да нет же, Федор Иванович, на Солженицына больше похоже».

И вот, когда все на уроках и вне классных помещений нет никого, срочно собирается перед газетой в актовом зале экспертная комиссия на базе партийного актива парторганизации школы – без протокола. Степан Степанович снят с географии – ему отвечать. «Степан Степанович, это кто?» (Вот-вот: это кто?) «Как кто? Достоевский». «Вы так в этом уверены?» «Абсолютно». «Это не Достоевский, или, по-вашему, мы не знаем, как Достоевский выглядит? Какие у него, глаза, какая борода – как он голову держит, как смотрит?» «Кто же это, если не он?» «Солженицын». «Вы с ума сошли! Это Достоевский! Его нарисовал ученик восьмого класса, я сам попросил его нарисовать Достоевского!» «Вот если бы вы сказали, что вы сами нарисовали Солженицына, я бы вам больше поверила, тогда бы мы и решили, кто из нас сошел с ума». «Но зачем же мне рисовать Солженицына?» «Вам лучше знать, зачем». «Товарищи, Степан Степанович может и не знать, с чего ученик это срисовывал. Может быть, и не с Достоевского. Давайте, если такой ученик существует, позовем его, и пусть он сам нам все расскажет».

«Позвать ученика восьмого класса!»

Или вариант не столь жесткий. «Товарищи, это несомненно Достоевский, но по многим признакам он похож на кого-то другого. Глаза, борода, нос, лоб… Не так важно, кто это. Достаточно и того, что не все поймут, что это Достоевский. Предлагаю снять. И дело с концом».