проезжих обращали внимание, скрытно и в то же время сосредоточенно, неприятно, как у грызуна, мимо которого несут зерно. Ловя на себе бросаемые исподтишка взгляды, какие-то липкие, грязные, как обсосанные гнойными губами леденцы, Елена поправила кошель, сдвинула его на середину живота. На всякий случай проверила, как ходит в ножнах клинок.

Впрочем, следовало отметить, что, несмотря на тесноту и суету, никто не пытался дербанить повозки с телегами, резать кошельки, а также заниматься прочими непотребствами, хотя обстановка более чем располагала ко всевозможным проявлениям криминального промысла. Апеллируя к опыту общения с якудзами Мильвесса, Елена решила, что это признак высокой культуры и организации преступного мира. Внешнее кольцо не отпугивает добычу, здесь ее только считают, оценивают и сообщают, кому следует, а дальше уже работает другой эшелон. Интересно, как сообщат местной братве о новоприбывших и о рыжеволосой фемине в частности? От этой мысли тоже было неуютно – а ведь черт его знает, кому и что доносят «покровители честной торговли»?

Желание снова оказаться в городе, пройтись по улицам и вообще пожить культурно вдруг на глазах обретало неприятную и даже опасную грань. Елена сгорбилась в седле, натянула капюшон, пряча лицо. Именно сейчас, на пороге новых событий и поворотов, она по-настоящему, всерьез задумалась над тем, что упражняться с мечом и риторикой - конечно здорово, однако пора и развивать мозги. Думать, как сказали бы парни того же Бадаса, «на две миски вперед».

Вот и здоровенные ворота, уместившиеся меж двух высоких башен сразу под тремя флагами, вытянутыми по вертикали. Один располагался ниже всех, изображал красного петуха на белом фоне, надо полагать, это герб собственно Пайта. Остальные были оформлены как именные, дворянские, очевидно, те самые Карнавон и Эйме-Дорбо.

Да, при ближайшем рассмотрении стало еще более очевидно, что столичный град не опасается ни осад, ни штурмов. Ворота оказались добротные, прочные, на хороших петлях, однако сугубо полицейские, без железных полос, цепей, пазов для заклинивания и прочих атрибутов. Здесь можно было перекрыть движение, остановить военный отряд, лишенный осадной техники, но любой таран, даже в виде увесистого бревна, снес бы преграду самое большее за полчаса. Елена видела калитки дворянских домов, выглядевшие более внушительно. И никакого рва. Точнее, судя по отдельным следам, ров здесь когда-то имелся, но давно исчез, погребенный многолетними наслоениями мусора, грязи и прочих культурных слоев.

Перед воротами располагался вынесенный за стены города сторожевой и таможенный пункт - обширная площадка в виде неровного круга или кривого многоугольника, выложенного кирпичом. Здесь же торчала пара каменных плит под козырьками для защиты от дождя – что-то вроде доски объявлений. Гладкая поверхность камня скрывалась под наслоениями бумаг, грамот и всевозможных писулек. Их внимательно читали, пересказывали содержание неграмотным, никто не пытался стащить халявную и дорогую бумагу. Рядом, забравшись на сооружение вроде кирпичной колонны высотой по грудь, орал что-то неразборчивое глашатай. Он походил на слугу из хорошего дома, возможно даже не купца какого-нибудь, а человека благородного, с положением. Кричала уже сорвал голос и теперь скорее неразборчиво сипел, нежели вещал, однако по-прежнему старался от всей души.

Компания миновала площадку без досмотра и каких-либо эксцессов, Стражники - типичные, то есть в меру задерганные, снаряженные по остаточному принципу - лишь посмотрели на пажа в цветах Блохта и проводили всю группу взглядами, полными затаенной неприязни. Глашатай, тем временем, глотнул из бурдюка, стал орать более громко и разборчиво. Он объявлял грядущие торжества и свадьбу некоего Хагторпа цин Бонифазо, кавалера и лучника графского тела, с некой Дженевер цин Пулли, дочерью своего отца, кавалера и фрельса. Обещались раздача милостыни, бросание в народ хлебов и мяса, а также угощение вином.

Стены оказались толстыми, проезд в город напоминал короткий, но мрачный тоннель. Над головами чернели балки надвратных галерей, предназначенных для обстрела, закидыванию камнями, а также обливания всякой дрянью тех, кому удалось прорваться за ворота. Подковы глухо звенели по камням.

Когда всадники углубились в тень, Елена задумалась и вдруг ее как током ударило. Женщина попробовала тормознуть лошадь, не справилась, так что флегматичное животное лишь дернуло ушами и негромко заржало, топая дальше с размеренностью заводной игрушки. Елена крутанулась в седле, махнула рукой, стараясь привлечь внимание Марьядека. Тот заметил, хлопнул по крупу своего коня, подгоняя вперед. Хоть мужчина и был горцем, которые заслуженно считались худшими в Ойкумене наездниками, с конем он управлялся куда ловчее лекарки.

- Чего? - без особого пиетета и вступление поинтересовался Марьядек, поравнявшись с Еленой.

- Тот фрельс, - тоже не стала тратить время женщина. - У которого ты со стрелой в ноге лежал.

- Ну?

- Как его звали?

Марьядек скорчил неприязненную физиономию, всем видом демонстрируя, что вопрос не по интересу, не к месту и вообще. Однако сморщился, добросовестно пытаясь вспомнить. Зашевелил губами, прищурил один глаз, широко раскрыв другой и глядя сквозь Елену. Наконец припомнил и ответил.

- Спасибо, - еще больше помрачнела рыжая.

Марьядек ограничился кивком, дескать, принял благодарность. Направил коня дальше. Елена опять сгорбилась в седле, глядя меж ушей ездовой скотинки, чувствуя, что день окончательно испортился, во всех отношениях. На душе было мерзко и как-то грязно.

Следовало признать, внутри городских стен Пайт-Сокхайлхей действительно казался более приличным, нежели снаружи. И сильно, прямо очень сильно отличался от Мильвесса. Сердце Империи носило печать старого мира - хоть и полустертый, но все же образ прежнего полета могущественной державы. Улицы там были широкими, постройки обширными, при домах часто встречались садики и даже маленькие парки. А королевская столица больше напоминала фабричную застройку, только без фабрик. Дома стояли очень плотно и стремились вверх, как птичьи гнезда, которые громоздятся с каждым годом одно над другим. Домовые стены казались слепыми из-за редких узеньких окошек - их количество и ширина облагались отдельным налогом. Частым гребнем торчали так называемые «спальные башни» - квадратные в сечении многоуровневые ночлежки высотой пять, а то и шесть этажей, каждый из которых, если верить Грималю, был занят нарами в три уровня. Пайт казался не столько городом, сколько массивом сплошного камня, в котором шахтеры пробили ходы-ущелья. Город словно покрасили выдержанной кровью, такое впечатление возникало от обилия строительного песчаника, кирпичей и дешевой черепицы.

А еще в нем все кричало о насилии.

Ойкумена была сословным обществом, где само себе человек ничего не значил. Семья, цех, улица, община, церковный приход – вот, что имело важность. Кто тебя знает, кто за тебя заступится – эти вопросы определяли жизнь, а зачастую и смерть, поэтому внешний вид обязан был сразу и