соседнего Непала. Они жили в шейках, после закрытия спали, обернувшись москитными сетками, на сдвинутых стульях между деревянными колоннами.

Мария шла всё дальше берегом, рассматривая из-под платка белых людей, которые сидели или валялись на лежаках. В трелях незнакомой европейской речи вдруг слышался язык её страны. Язык детства, изумительный, переливающийся и шуршащий, звучал как забытая, недосягаемая радость. Мария не решалась подойти и заговорить со счастливыми, беззаботными людьми. Всё в ней тянулось к ним, но чувствовала она себя грязной и прокажённой.

В самом последнем шейке, за которым начинался дикий простор дюн, Мария сумела договориться о месте.

«Шейк Раджа» находился на отшибе и чуть дальше от самого моря, чем остальные, в глубине пляжа у зарослей пандана[48]. Воздушные корни и стволы с длинными узкими листьями причудливо переплетались, образуя каморки и туннели. Они как будто крались к шейку, желая заглянуть и посмотреть – что там. В шейке сидело трое местных, один из них – хозяин. Он, разгадав в Марии беду, взял её вейтором и уборщиком. Она занялась кафе, как собственным домом.

Утром они с Амиром вставали, шли в заросли, мылись у ручья, закрывая друг друга одеялом. Потом рассовывали свои пожитки по разным уголкам недостроенной виллы: под пол, под витую лестницу, которая вела в пустоту второго этажа, и рядом – в кусты. Утру и работе они радовались, как избавлению от мыслей, глодающих ум по ночам.

Мария трудилась в шейке допоздна. Амир возвращался всегда раньше. Его работа художника заканчивалась с наступлением сумерек, когда в глазах начинали бегать тёмные ручьи.

Среди звёзд

Море било меня по лодыжкам,

Песок ласкал мои ноги.

Волны тогда сверкали,

Обещали жизнь золотую.

ТИШАНИ ДОШИ, «ПРИЛИВ»

Мария отдавалась работе словно любви. Ласково выметала песок, нанесённый ветром, нежно протирала лужи, которые текли на деревянный пол с ног отдыхающих. Страстно замешивала коктейли, плавно расставляла блюда на столики. Красивым вихрем летала между лежаков, сильная, как мужчина. Ноги её с рассвета до заката вязли в песке, становились крепкими, на них наросли мышцы. И была она единственной женщиной-вейтором на пляже Морджима.

Целый день за ней наблюдал океан. Иногда Мария останавливалась ненадолго, любуясь его спокойным величием. Другой океан, не пойманный в каменные берега, свободный от мусора и ржавых кораблей, был для неё живым исполинским созданием, кем-то вроде старшего брата, у которого можно найти защиту и утешение.

Она носила платок, но иногда он мешал, голова потела, узел слабел, платок соскальзывал. Бывало, туристы угадывали в ней свою, говорили:

– Ты что здесь замужем за обезьянкой?

– Нравится жить на помойке?

От недобрых разговоров Мария уходила. В мире существовали только она, Амир и те, кто мог им хоть как-то помочь. А такой человек был только один – Радж, владелец шейка.

Когда на берегу густела влажная ночь, Амир приходил и помогал уносить тяжёлые лежаки с берега. Хозяин Радж полюбил Марию и Амира как детей.

Всю жизнь Радж прожил один. Он не нашёл жены сначала от бедности, потом от того, что прежде требовалось женить братьев, а после он стал стар для брачного рынка. Успей он вовремя, его дети были бы теперь такими, как Мария и Амир. Он думал об этом иногда, они грели его сердце.

На вырученные от продажи рисунков деньги Амир купил старенькую гитару. По вечерам он стал петь в «Шейке Раджа». Мария украшала столы разноцветными пластиковыми колпачками, зажигала в них свечи. От бриза огоньки метались внутри, но не гасли. Люди приходили послушать песни Амира, посмотреть на океан, неспокойный ночами, тёмный. Амир пел весёлые и грустные песни тоже:

– Ты причина моей улыбки, причина для пения, я не могу жить, не могу жить без тебя.

Мария ходила между столиками, улыбалась гостям, счастливая, что её любовь не умерла. Она научила Амира нескольким песням своей страны. Он пел их с акцентом, иногда смешно путал слова, но земляки Марии, узнавая песню, буйно ликовали. Подпевали, кричали:

– Во, мужик даёт!

После песни вскакивали, жали ему руки и обнимали, отчего смуглое лицо Амира затапливало смущение. В шейке начиналось безудержное веселье, танцы. Шлягеры заказывали за деньги. Бесшабашные туристы гуляли с задором. Мария видела, что страна её стала другой: теперь не только люди вроде мужа могут летать на океан. И в приезжих этих нет ни звериной хватки, ни отчаяния.

После закрытия Радж считал выручку, и рупии шуршали, как деревья, отделяющие берег от посёлка. Он не жалел доли своим работникам и ни разу их не обидел.

Мария и Амир уходили с пляжа тёмной тропой, мимо сосен на недостроенную виллу. По тропе бегали собачьи стаи, они кормили собак остатками еды из шейка. Благодаря работе они сами были сыты. По дороге они тихо обсуждали, сколько денег получится отложить за сезон и как быть дальше. Но эти разговоры быстро угасали, слишком много неизвестности было в них. На этой ночной дороге Амир однажды спросил Марию:

– Знаешь, какие мои любимые слова?

– Не представляю. Из песни какой-нибудь?

– Нет, не из песни, просто слова. «Всегда стремись к луне, даже если ты её упустишь, то окажешься среди звёзд».

– Это про тебя, про твои концерты в шейке, – улыбнулась Мария.

Убийца любви

Давай забудем бурю,

Из-за которой мы отбились

От наших караванов

И оказались вместе

Тёмной ночью.

НИРУПАМА ДАТТ, «ПЕРЕД ПРОЩАНИЕМ»

Мукта собиралась на съёмки. Фильм был хороший, с приличным бюджетом, пожертвованным скучающим сыном богача. Роль её, правда, была крошечной, эпизодической, но при этом важной. Короткий момент из детских воспоминаний главного героя. Мукта играла мать мальчишки, которую отец прогоняет из дому. Мать прогоняют, а дальше до финальных титров отец и главный герой живут вдвоём. Мать больше нигде не появляется, а воспоминание о ней длится несколько минут. Но эту роль Мукта получила с трудом, после многочасовых очередей, договорённостей и обивания порогов. Она дорожила и радовалась ей.

– Я похожа на китайца, – усмехнулась Мукта зеркалу. – Ужасный тональный крем, и будет заметен под софитами.

Мукта похлопала себя по щекам. Знала, что ей даже не нужно будет переходить в роль, ведь она и есть женщина, которую прогнали.

В первые дни после травмы Гоувинд улыбался, как двухлетний ребёнок, и путался в людях, которые окружали его много лет. Постепенно воспоминания заняли нужные полочки