в картотеке его памяти. Он вспомнил Мукту, планы о свадьбе. Родители приехали проведать его. Они отнеслись к ней радушно, даже тепло, как к будущей невестке. Мукта снова радовалась каждому дню. Но скоро счастье с размаху ударилось об ужас.

Память вернулась, но чувства к ней пропали в чёрных дырах бессознательного. Цепочка нейронных реакций, тончайших химических связей разорвалась, и любовь погасла, как фонари вдоль проспекта, когда муссон заливает подстанцию.

Гоувинд ходил к ней, как прежде, на спектакли. Как и прежде, сидели они в уличном кафе у театра Притхви, спускались к пляжу Джуу. Но рядом с ней находился посторонний. Тело его таскалось за ней, а душа потерялась где-то. Выскрести прежнюю искру из пространства отчуждения оказалось невозможно. Гоувинд стал равнодушен к сценариям, к самому нектару жизни, который раньше пил с наслаждением.

В последний раз они купили хрустящие досы с картошкой и ели их из пластиковых тарелок на камнях Джуу. Разговоры, такие живые и непринуждённые раньше, гасли, едва начавшись. Наконец Гоувинд сказал:

– Ты видишь сама, наша затея была неудачной. Индуисты и сикхи не могут быть вместе.

– Почему ты говоришь так? – сказала Мукта, оставляя текущую подливкой досу в тарелке. – При чём здесь религия? Мы никогда не были религиозны.

Она сказала это тихо, чувствуя смерть в каждой своей косточке и прожилке, в микроскопическом хлипком скелетике зародыша.

– Мы разные. Думаю, я неспособен любить хоть кого-нибудь, а жить без любви не хочу. Я столько писал об этом. Такие браки пусты. Они не для меня.

Мукта метнула бумажную тарелку, соус испачкал песок. Пенджабский огонь загорелся в её огромных глазах, она замахнулась сумкой на Гоувинда, но побоялась снова разбить ему голову и ударила камень, а потом побежала с пляжа всё быстрей и быстрей. Домой, домой, чтоб там заплакать.

Она добивалась справедливости в полиции, ведь это было нападение. Ей чудилось, что если преступника накажут, то вернётся и прошлое. Но когда её спрашивали про ущерб, она говорила, что потерпевший утратил память. Тогда её спрашивали, как долго не возвращается память и есть ли справка врача о диагнозе «амнезия». Она отвечала, что память вернулась, но не вся. Ей с раздражением задавали новый вопрос: «Вас узнаёт потерпевший?», и Мукта говорила, что узнаёт. Полицейский, измученный потоками жалоб и жарой, устало говорил: «Послушайте, мадам, здесь нет никакого ущерба. Идите домой, мы и так завалены работой». Она отправлялась в другой отдел, с такими же вентиляторами и жёлтыми кипами бумаг. Там говорили то же. Никто не хотел искать убийцу любви.

Мукта шла через позор, безысходность, жгучий стыд перед родителями. Папа и мама поверили ей, а она так бессовестно их разочаровала, снова они страдали из-за неё. «Ты всех оскорбила, – повторяла сестра. – Ты всем инсульт сделала, вот что! Зачем выставлять такие вещи напоказ?»

А внутри росла жизнь, так похожая на ягодку личи. Накануне съемки Мукта пришла в старые кварталы Версовы, к самому Дворцу Ашриты, где они все были так счастливы совсем недавно. «Все мы шагнули не туда, – подумала Мукта о себе и исчезнувших друзьях. – Мы сделали что-то случайное и радостное, но неверное, как поцелуй у ног богини».

Мукта пришла в старую Версову не к Гоувинду – больше она не желала унижаться перед незнакомцем, а в дом напротив Дворца. Акушер сказал, что ещё немного, и он бы не смог помочь.

– Это желанный ребёнок, – сказала едва слышно Мукта, – такого желанного ребёнка ещё не рождалось на Земле.

– Так что, вы не будете делать процедуру? – уточнил акушер. Он спешил, у него было много записей.

– Буду, – сказала она шёпотом.

Скоро ягодку личи вытащили наружу, и она задохнулась за одну секунду на остуженном вентилятором воздухе.

Ночи Морджима

Теперь безземельные, вырванные с корнем,

Мы кормим свои души

Светящимися воспоминаниями.

МИНА КАНДАСАМИ, «НАСЛЕДИЕ»

Мария и Амир собрали по посёлку картонные коробки, постелили их на бетон. У каменной комнаты было три далёких друг от друга стены. Вместо четвёртой – пустота, выход в заросли, к ручью. Заросли были полны щебета и шороха, журчания воды. Птица коял внезапно разрывала пронзительным криком монотонный шелест и чириканье.

Со стороны зарослей они ничем не огораживали пространство своего жилища, чтобы не выставлять его напоказ. Они решили, что просто спящие на полу люди менее видимы, чем люди, которые огородились лохмотьями.

Шло время, и становилось ясно, что от совершённого преступления невозможно будет отмыться, оно навсегда пустило корни в истощённую почву их душ. До конца дней преступление будет терзать, пить соки из этой слабенькой материи. Мария испытывала тоску и вину не меньшую, чем Амир, как будто её руки схватили бутылку и ударили ей по большой доброй голове Гоувинда. Оба стали изгнанниками, неприкасаемыми.

Только выживание и желание жизни не давали цепким корням греха до конца обескровить их сущности. Оказалось, что тяжесть на душе не мешает каждый день передвигаться, есть, быть среди людей. Они без слов договорились не вспоминать побег, чтобы мир вокруг не услышал тайны и не разлучил их. Жизнь на Андери закопали в землю, как мертвеца. Земля покраснела, потрескалась, но не разверзлась.

Кустарники и деревья возле виллы дышали и бились вокруг них ночами. Мария и Амир, сцепившись, прислушивались к тихим разговорам новых соседей – двух бродяг из секты агхори, худых, как прутья, со спутанными космами, с тряпками на пустых бёдрах. Они вдыхали дым их костра, разведённого тут же на бетонном полу. Как же они были близки к этим отречённым.

Агхори пришли неизвестно откуда, как ветер, что приносит запахи тлена. Они поселились за бамбуковыми перекрытиями, в другой части этажа. Мария и Амир тайно радовались присутствию этих полупризраков. Судьба с ними не казалась одинокой, а ночи долгими.

Иногда по бамбуковым галереям плыл сладковатый аромат опиума. Лес стучал, как зубы замерзающего. Слышалось тяжёлое дыхание океана, плеск реки, осторожный бег ручья. Воздух рассекали летучие мыши. Амир, чтобы прогнать ужас ночи, рассказывал Марии в самое ухо:

– С нами живут святые. Они не делят жизнь на хорошее и плохое, на тьму и свет, грязь и чистоту. Они не знают отвращения.

– Чёрные монахи, как мы с тобой, – говорила Мария.

– Да, мы можем сказать и так.

Мария боялась, что агхори приучат Амира курить маковый опиум. Ведь так легко привыкнуть, найти забытьё хоть в чём-нибудь. «Его жизнь даже хуже, чем моя», – думала она об Амире, о смертельно раненном пешве, который стонал