Но что же это? Неужто я лишь безвольная игрушка в чьих-то руках? Не во власти Того только, о мнимых случайностях которого я часто задумывался и предаться замыслу которого достойно любого создания, а в руках смертного, облечённого великой властью и таинственным знанием! Неужели некто неведомый мне задумал чудовищную в своей головоломности партию? Игру, в которой сроки, предоставленные размышлению перед каждым ходом, важны куда как менее исполнения самой цели. Предшественники мои, Дашков, Муравьёв, Серапион, а возможно, и ещё кто-то – каждый добывали по кусочку чудовищной мозаики, о которой обмолвился Беранже, и что уготовано было изначально и мне.

Но никто не давал мне двусмысленного приказа, и противоречивые предписания не переполняли мой разум. Распоряжения, которые получил я, разделяло два целых года, одно касалось князя Прозоровского, и теперь вот другое, Мегемета Али – двух персон, никоим образом не связанных меж собой, разделённых месяцем пути. Что же до поручения с императорским пакетом, то о сути его я узнал досконально. Что же это? Неужто такова изощрённая тактика того, другого общества иллюминатов, которое даже не удосуживается вербовать нужных членов, а действует куда более утончённо, делая своими агентами государственных и частных вояжёров?

После миссии 20 года на Дашкова и Воробьёва пролились водопады милостей. Если я прав, то вскоре осторожный Муравьёв окажется осчастливлен служебным ростом и наградами. А неосторожный – падёт к подножию общественной лестницы. Найти бы только примеры подобного падения. Это нелегко. О неудачниках не трубят окрест. Им даже долго не сочувствуют.

Что ж, у меня оставалось время на спокойные размышления, и чёрные воды Архипелага под зимним небом как нельзя лучше помогали мне погружаться в рассуждения о таинственной бездне.

По пути у меня нашлось время и на размышления о европейской дипломатии, и мрачные глубины её скрывали не меньшее количество гад. Признаться, никогда не думал я, что придётся мне участвовать в интригах великих и малых держав. Немногочисленных чиновников МИДа, с коими сводила меня жизнь, почитал я за азартных игроков, ловкостью которых почему-то гордятся. Державы промолчали про междоусобицу в Польше, Орлов после уступил требованию отделения Бельгии от Нидерландов, не подвергли сомнению и оккупацию Алжира. То и другое предохранило великие державы от взаимных войн, в коих пало бы не только множество народу, но и само достоинство главных наций. Какой неведомый размен и каких фигур должен приуготовить я сам? То, что начало казаться мне важным и зависящим от моего таланта и разума, вскоре стало видеться неясным и туманным, а сам я лицом не полномочным и значительным, а мелким и случайным.

На корабле познакомился я с целой толпой весёлых англичан, которые живо обсуждали будущее восхождение на колонну Помпея и приветствовавших редкого здесь русского как самую главную диковину. Таковое приключение предложили и мне, я обещал подумать, с удивлением наблюдая между ними и дам, также намеренных подняться на исполинский столп. Я представился им учёным и коммерсантом, такое сочетание вызвало их живой интерес, ибо и сами они представляли по своему мнению такое же полупраздное сословие. Первым своим делом полагал я известить о себе как можно большее количество европейцев. Зная пристрастие паши египетского к франкам, я рассчитывал, что слух о единственном русском скоро достигнет его любопытного внимания.

Перед отплытием генерал Муравьёв рассказал мне о Джузеппе Ачерби, австрийском консуле, прямом неуживчивом человеке, резко высказывавшем свои взгляды на положение вещей, схожими с нашим пониманием. Более учёный, известный описанием путешествия к северным пределам Норвегии, и ревностный помощник Шампольона, нежели дипломат, он мог дать честную картину происходящего при дворе паши и ввести в круг приближенных. Мне казалось весьма с руки расспросить его о науке, имея самому рассказать многое о состоянии дел в Сирии, благо теперь занимался он кабинетными изысканиями о Египте и окрестностях.

Пять дней пути при попутном ветре пролетели в тягостных размышлениях, перемежавшихся беззаботным отдыхом и дегустациями дарданелльских вин, коими изобиловал трюм нашего судна. Наконец открылась нам Александрия.

В сём месте берега Африки представляют совершенную пустыню, без всякого возвышения и произрастения. Въезд в главный военный, западный порт города затруднён рядом подводных камней, в бурную погоду отмечаемых белыми бурунами. Тут отделилась от берега шлюпка с треугольными парусами – в ней плыли арабские лоцманы, они быстро к нам приблизились, и едва мы успели оглянуться, как они выпрыгнули подобно корсарам из ладьи и явились уже на вантах нашего корабля. Их чалмоносный капитан, с трубкой в руках расположился возле рулевого и принял начальство над бригом.

Лоцман провёл нас мимо отмелей и ввёл в гавань, полную военных и купеческих судов. Проплывая мимо цитаделей мятежника с развевающимися турецкими флагами, судно наше салютовало паше, в ответ прозвучали пушки из крепости. Мы бросили якорь несколько в стороне от всего египетского флота, тут стоявшего. Арабская буйная музыка гремела на эскадре, и беспрестанные транспорты матросов то приставали, то отваливали. В порту было много купеческих судов всех наций, одно военное французское судно небольшого ранга и присланный из Тулона пароход «Луксор», названный так по Луксорскому обелиску, который он должен был отвезти во Францию.

На берег переехали мы на плоскодонках и очутились на пристани, усеянной арабами, похожими на чертенят ребятишками in naturalibus, и похожими на мумии женщинами с блестевшими поверх чадры глазами.

Я ожидал видеть город, но чем более погружался в изгибы или ущелья Александрии, тем более искал её, и только выйдя на площадь Франков, которая состоит из линии хороших домов европейских консулов, я увидел, что имя города можно приписать единственно этой площади, части старой гавани и нескольким казённым домам, обращённым на новую гавань. Теперь только понял я ещё одну причину, почему генерал Муравьёв не покидал фрегата: эта бесплодная пустыня и этот уничижённый род человеческий ничем не напоминали блистательную столицу Птолемеев из басней Плутарха или Плиния.

С одним попутчиком, секретарём австрийского интернунция (ибо держава сия не имеет послов в Константинополе по всегдашнему обычаю заключать с Диваном лишь перемирия), условились о том, что тот представит меня Ачерби. А поскольку договорились мы, что подыщут мне и жильё при их консульстве, то перво-наперво отправились мы в дом этого учёного мужа. Я был рад, что дело удалось решить так удачно: подданные нашей наименее ветреной союзницы не столь ревностно станут следить за моими манёврами, коих, весьма подозрительных, у меня намечалось немало, и можно с ужасом и смехом представить себе попытки уяснить себе попеременное общение новоприбывшего русского со столь разными персонами как правитель Египта Мегемет Али, Прохор Хлебников и Жан-Луи Карно (под маской неуловимого незнакомца). Впрочем, нахождение последнего мне казалось задачей почти непосильной, и все надежды на его поиски возлагал я на бывалого своего секретаря.

В богатой библиотеке итальянца, на которую мог я лишь завистливо облизываться, мы вели беседу, чуждую политических дел и ставшую для меня занимательной по обширным и основательным познаниям хозяина.