– Теперь я повторю вопрос мой.

– «Гептапль», разумеется. Пико был сродни вам, нынешним учёным, опирающимся на позитивизм. Называл натуральной магией науку, изучающую взаимосвязи между силами природы и в основе имеющую математику для выражения этих взаимосвязей, в отличие от математики купцов и астрологов. Однако на том он не останавливался и шёл дальше. М-да. Его очень ценили и ценят по сей день иллюминаты, считающие, что холоду науки формул недостаёт свечной теплоты оккультизма.

– Зачем вы солгали мне о вселенском согласии?

– Все эти труды – о согласии, интегруме! – возвёл он руки. – Пико пытался соединить Аристотеля и Платона, а после вообще все философии и религии, для чего последовательно изучал их. Он основывался на каббале, как на базисе, от которого можно вырастить все учения. Ваш Дашков тоже собирал всё, что о согласии написали эти каббалисты с христианским уклоном: Пико, Франческо Джорджи… о Постеле я, кажется, говорил? Может, потому, что Голицын сам соединял несоединимое: начал с того, что соединил два министерства, возглавил их, а потом принялся за строительство нового общего христианства? Очень, знаете ли, напоминает идеи Пико. Создал Библейское Общество, занялся переводами Библии на языки народов империи… Соединял, разделял, вновь соединял – будто месил прах, чтобы вылепить гомункулуса нового человечества. Иллюминат оказался повержен Фотием, который низвёл-таки министра двух министерств до главы почтамтов.

– Вы до тонкостей разбираетесь в делах весьма отдалённых.

– Так не от хорошей жизни! Никогда не знаешь, от кого явятся очередные головорезы. Приходится наводить справки обо всех. – Он налил вина и вознёс бокал, улыбаясь, словно наслаждался пьесой разума, которую вёл блистательно. Я поднял ему навстречу свой, на дне которого рубином искрилась капля, но он и не думал его наполнить. – А историю эту я запомнил, потому что увидел в ней большой каббалистический смысл, как слово правит миром. Следите внимательно, – зашептал театрально он, – имя того монаха в переводе с греческого означает свет, как и название злосчастного ордена его противника – только в переводе с латыни. Замечательные взаимосвязи! Фотий борется против иллюминатов даже своим именем – как в жизни греко-православный монах против латинян-католиков. Но что здесь добро, а что зло, когда свет восстаёт на свет? Мысль на мысль? Смысл на смысл? Не порождает ли их столкновение грубую материю?

От отстранился от меня, довольный своей тирадой, но я постарался удержаться от замечания, что его немыслимые рассуждения впечатлили меня.

– Всё же вы числите Голицына одним из врагов. Я тоже полагаю, что он возглавляет одно из противных друг другу обществ.

– Это несущественно, – потух он так же неожиданно, как и загорелся, – я уже твердил вам, что фактическим главой он являться не может. К тому же я не испытываю ненависти к тем, кого никогда не видел, даже если они посредством цепочки исполнителей оплачивали моих убийц. И для меня неважно, сколько их следят друг за другом и не отпускают ни на шаг. Кстати, вы тоже не отпускаете меня ни на шаг, особенно этот занятный ваш слуга…

– Договаривайте.

– Пока он носил мне книги, я вспомнил, что брат его лет шесть или семь тому продал мне в Константинополе любопытные манускрипты, где-то украденные или подделанные. Знаете, мсье Рытин, идеи и жизнь иногда поразительно сочетаются, как мы только что видели на одном примере. А вот второй вдогонку: Пико доказывал, что все религии и философии сходятся где-то в единой идейной выси, что все они лишь проявления одного начала. Эти ваши братья сошлись в моей жизни: один продавал мне книги, другой покупал… возможно, те же самые. Все эти тайные братья и братства, кажущиеся вам различными и враждебными друг другу, я убеждён, суть порождение единого нечистого разума, возможно, что неземного; а вы пытаетесь бороться со щупальцами этого спрута. Бросьте, вам их не побороть в одиночку. Их превосходство раздавит вас. И в этот миг я не хотел бы находиться рядом, – глухо кончил он.

– Я видел в вас союзника, – признался я. – А не покойника.

– Даже сейчас – по разные стороны клети? Увольте, много лет тому я сбежал, изобразив смерть, осознавая их могущество и свою слабость. Это подействовало, но не на всех – и на время.

– Я не имею права бросить, меня втянули в игру против воли, причём с разных сторон. А изобразить смерть я теперь, кажется, могу только умерев по-настоящему.

– Значит, удачи вам в выборе, кому служить. Ибо ставку сделать вам придётся. А служить честно – не значит утратить честь. Всё же, позвольте совет. Вы напрасно, дорогой мой, пытаетесь пробить дорогу вперёд посредством рукописей – эту загадку по частям вам не решить.

– Отчего же?

– Вы не можете восстановить цель по средствам. Никто не умеет. Что проку, если вы узнаете, что некий субъект побывал там-то и там? Рисунок созвездий везде одинаков, но только имеющий цель проложит по звёздам нужный путь. Удел остальных – загадывать несбыточные желания в звездопад. Из всех этих рукописных находок у вас складывается коллекция ядовитых змей, с которыми очень опасно жить.

– Что же делать?

– Бросить, если вы не собираетесь извлекать яд. Или поверить мне в том, что все они ищут язык Адама. Только не каждый из них сам это понимает.

– Но вы-то понимаете.

– Я осознаю.

– И что это осознание даёт вам?

– Мне ничего, потому что я не знаю, как это нужно использовать.

– Вы-то не опасаетесь жить со змеями? В обладании этим языком есть и нечто опасное.

– Как и в любом другом плоде, сорванном бездумно с древа познания. Люди имели возможность убедиться в том уже множество раз. Что до меня, я как раз тот, кто извлекает яд с целью его продажи, когда подвернётся случай. Согласен, что вышло глупо: я готовлю для них то, что делал бы и вместе с ними, только ныне – прячась и трясясь, а мог бы жить роскошно и иметь учеников. Но теперь уже поздно менять. Выбирайте, стоит ли вам делать копии… с моих ошибок.

– То есть по-вашему выходит, что язык Адама – не более чем некая область познания, наподобие тепловых машин или земледелия?

– Точно так. И возможно, мы наблюдаем с вами одну из первых европейских гонок за обладание новым знанием. Но нации и правительства тут ни при чём.

– Но есть разница. Если паровые машины никогда не существовали, язык Адама считается существовавшим. Его только надо заново открыть.

– Да. И он страшен не менее, чем прекрасен. Настолько, что случайное его применение может натворить немало бед. Адам ведь не чета нам, он облекался в одежду, тканую из света, пока не променял её на лохмотья из змеиной кожи. Самое меньшее – сам обладатель умрёт, как неизбежно погибнет человек, бездумно пробующий на язык смеси в лаборатории покинувшего мир алхимика.

«Какое точное сравнение. Один попробует мгновенный яд, другой заразится чумой и умрёт спустя месяц. Потому и говорят все о неведомом действии скрижали на людей…»