их числе фигурировала и моя фамилия. Потом она из «списка претендентов» исчезла. Но я совершенно определенно не хотел переходить в МИД и об этом сразу же сказал Борису Николаевичу. Причем привел, как мне показалось, убедительные доводы, среди которых не последнее место занимала легко прогнозируемая негативная реакция на Западе, где меня не так уж редко называли «другом Саддама Хусейна», считали «аппаратчиком старой школы». Наконец, несмотря на то что руководителем ЦРУ в свое время был американский президент Дж. Буш, а К. Кинкель до назначения министром иностранных дел Германии тоже руководил разведкой — БНД, такого рода перемещение в России, да еще накануне президентских выборов, могло быть использовано недругами, особенно в пропаганде.

Ельцин выслушал все мои «против», а потом сказал:

— Может быть, минусы обернутся плюсами… Ну ладно, если категорически не хотите, повременим. Но вопрос я пока не закрываю.

Через четыре дня, 9 января, когда был у президента с очередным докладом, он задал вопрос:

— Ну как, не передумали?

— Нет, — как можно категоричнее ответил я.

— А вот я передумал. Прошу вас принять мое предложение.

Предложение было слишком настойчивым, и я не мог его отвергнуть. Правда, мне было обещано, что еще месяц-два поработаю на старом месте. Но не успел я приехать к себе «в лес» (так называют место расположения СВР его сотрудники), как ко мне в кабинет вбежал дежурный по секретариату:

— Это правда? Только что сообщили в новостях по телевидению, что вы назначены министром иностранных дел!

Позже позвонил помощник президента и извинился: не успел предупредить — получил указание срочно передать содержание указа, и уже во время эфира его текст дали диктору.

На следующий день на 12.00 была назначена коллегия МИДа в Кремле, где Ельцин представил меня моим будущим ближайшим сотрудникам. А вечером все-таки состоялась заранее запланированная встреча с бывшим руководителем разведки ГДР Маркусом Вольфом.

Я много знал о нем — безусловно, талантливом человеке, который в течение многих лет руководил одной из самых эффективных разведывательных служб, был толковым аналитиком. «Миша» Вольф провел детство и юность в Москве, куда вынужденно переехали после прихода к власти Гитлера в Германии его родители-антифашисты. Учился в русской школе, без акцента говорит по-русски.

На этот раз М. Вольф выбрался на несколько дней в Москву со своей очаровательной женой сразу после того, как его «промежуточно», до суда, выпустили из тюрьмы, в которую он попал после объединения Германии. Был арестован вопреки всякой логике — служил своему государству, которое не было присоединено, а объединилось с другим; лично не был замешан ни в каких деяниях, которые могли бы ему быть инкриминированы как преступления. Собственно, занимался тем же, чем и его коллеги в Западной Германии, — ведь никому не пришло в голову их судить после объединения страны. Более того, в последние годы правления Хонеккера Вольф ушел в отставку, так как крупно разошелся с ним во взглядах[14]. Да и Москва чего-то недоделала. Когда велись переговоры об объединении Германии, отнюдь не мешало бы «положить на бумагу» обязательство Бонна не преследовать людей за то, что они в прошлом были связаны со структурами власти в ГДР.

На встречу поехали вместе с Трубниковым. Его будущее уже было предрешено. Во время последнего моего разговора с Ельциным он принял мое предложение назначить директором СВР действующего первого заместителя.

Вечер прошел на славу. Кстати, это была моя первая встреча с Вольфом, и мы оба к ней стремились. Много шутили, в том числе по поводу превратностей судьбы — первую рюмку в честь нового министра иностранных дел выпили в этой компании. Запомнил слова Вольфа: «Будут, конечно, спекуляции по поводу того, что пришли в МИД из СВР. Но поверьте, серьезные политики оценят тот бесспорный факт, что работа во главе разведки, да еще в течение немалого по нынешним временам периода, создает совсем неплохую информационную базу для руководителя внешнеполитического ведомства».

А теперь о моем приходе в МИД.

По всей своей предшествовавшей деятельности я был, естественно, органично связан с внешней политикой, во многом непосредственно работал на нее. Тесно общался с дипломатами, многих хорошо знал лично. Определенные отношения сложились и с министрами иностранных дел. Об одном из них — Андрее Андреевиче Громыко — хочется сказать особо. Встречался с ним не раз, работая в Академии наук. Глубоко тронуло меня его не формальное соболезнование, а сердечное письмо, когда в 1981 году я неожиданно потерял сына. Вспоминаю с благодарностью и то, что в своей монографии Громыко процитировал вышедшую после смерти сына его книгу о деятельности нефтяных компаний на Аравийском полуострове. Как не вяжется все это с обликом «сухаря», каким представляют некоторые этого человека, занимавшего более четверти века кресло министра иностранных дел.

Конечно, отношение к тому или иному лицу всегда зависит от того, как он сам относится к тебе, тем более если он занимает столь высокое положение в государственной иерархии. Но в своих оценках Громыко я руководствуюсь не только субъективными мотивами. Распространено, например, убеждение, что он был одним из трех лиц (Устинов, Андропов, Громыко), которые настояли на вводе наших войск в Афганистан. Возможно, его подпись и стоит под соответствующим документом, направленным в ЦК. Но отчетливо помню — и, конечно, не я один — коллегию МИДа в 1982 году, на которой я выступал в качестве директора Института востоковедения с докладом о внутренней ситуации в Афганистане после ввода туда наших войск.

Главная идея доклада заключалась в том, что в Афганистане напрочь отсутствует «революционная ситуация». Отсюда делался вывод об авантюризме аграрной реформы, невозможности навязывания силой революционных преобразований. Недоуменные и злые вопросы, реплики — так, явно с учетом присутствия министра, отреагировали на доклад ряд членов коллегии. Я думаю, что для них было неожиданным, что в заключительном слове Громыко солидаризировался со многими положениями доклада, по сути, поддержав бесплодность, необоснованность с точки зрения внутренней афганской ситуации проведение радикальных революционных преобразований в этой стране. А ведь официальная пропаганда — и в этом преуспевал главным образом аппарат ЦК — утверждала, что наши войска «не дают империализму задушить афганскую революцию».

Политика есть искусство возможного. Эту общеизвестную истину трактуют обычно как необходимость опоры политики на соответствующие экономические, военные, геополитические условия. Все это действительно так. Но искусство возможного проявляется и с учетом ограничений, которые создаются господствующей идеологией, характером режима, состоянием общества. Андрей Андреевич, по-видимому, был серьезно ограничен этими рамками.

Я пришел в МИД в совершенно другую эпоху. Страна встала на путь рыночных преобразований и политического плюрализма. Преобразования в России привели к окончанию глобальной конфронтации. Распались Варшавский договор, Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Такова была «отправная точка».

Некоторые посчитали, что от нее начнется вполне определенное вписывание России в качестве