у меня, – она прямо звенела от злости, но говорила предельно вежливо. – Познакомились мы случайно, в зале. Он попросил помочь, сотрудников свободных не было, дело было перед самым обедом.

– Обедом? – переспросил Акимов.

– Да. Обедом. Я помогла.

– Это делает вам честь. И что же потом?

– Мы встречались, – коротко и зло сказала она.

– Долго? Часто?

– Полгода. Нет.

– Когда виделись в последний раз?

– В воскресенье.

– В котором часу он от вас уехал?

– С утра, около пяти.

– Та-а‐ак, понятно. И с тех пор вы не виделись?

– Я уже сказала, мы виделись нечасто.

– Хорошо. О чем вы говорили, когда встречались?

Она подняла брови – не модные, выщипанные в ниточку, а вполне себе густые, ломаные, медные-премедные. Акимов выдержал и это.

– Хорошо, если вам пришла фантазия ломать комедию, пока тактично интересуюсь: затрагивали ли вы в разговоре темы, связанные с вашей работой? Система сигнализации? Охрана отделения? Сумма на каждого кассира?

Как будто губкой прошлись по этому яркому лицу, стирая все оттенки и краски. Да, соображала Моралева быстро, так что теперь ни кровинки не осталось на ее лице.

– Нет, нет, нет, – приговаривала она, точно уговаривая то ли себя, то ли его, – не может быть, да что вы, право слово…

– То есть затрагивали?

Моралева захрустела пальцами, потом запустила алые когти в высокую прическу и принялась ее нещадно трепать.

– Не может быть, я не подумала… ну, конечно, кое о чем мы разговаривали. Теперь я припоминаю: он до нашего личного знакомства неоднократно приходил именно к самому обеденному перерыву и долго возился с оформлением… Боже мой.

Она закрыла лицо руками:

– Послушайте, я не придавала этому значения, теперь только всплывает все это… просто к слову пришлось, уверяю вас!

– Что конкретно пришлось к слову?

– То, что вы сказали… как сигнализация устроена… есть ли охрана во время обеда… средние суммы на одном окошке кассы. Говорили о том, что несут деньги во вклады, что скоро обмен дензнаков…

– Понятно-понятно.

– Что понятно? – вскинулась Моралева.

Она смотрела на него, как дети на Деда Мороза, как будто ожидая, что вот сейчас он скажет, что все это шутки, проверка бдительности, неправда. Он промолчал.

– Вы же понимаете, что сберкасса практически в центре города. У нас сигнализация, очень людно, путей к отступлению практически нет, – она позволила себе улыбку. – Далеко ты убежишь с сумкой, полной денег!

– До Сокольников…

– Перестаньте. Ребячество.

– Допустим, ваша сберкасса в порядке. А не подумали ли вы, Елизавета Ивановна, ну вот чисто между прочим, что потенциальный грабитель, выяснив все тонкости, не вашу кассу брать будет, а более доступную? В глухом переулке, на окраине, в поселке где-нибудь. Ведь из-за вашей болтливости люди могут пострадать. Как вы, опытный руководитель, могли допустить подобное… головотяпство, что ли? Халатность?

– Ну я же не знала. Не думала ничего плохого. Просто приходилось к слову…

Ну что тут скажешь. Хотя…

– Послушайте, Елизавета, – все-таки решился Акимов, – как же это так, вы, такая умница, красавица поразительная, и связались… ну вот с ним, хотя бы.

Слезки как-то моментально втянулись, и снова заблестели сухие, бешеные вишневые глаза:

– А с кем мне связываться? Я фронтовичка, шкура эскадронная. Сто двадцать первый кавалерийский краснознаменный полк. Муж мой, командир эскадрона, под Гродно погиб… а теперь что тут. Вы со мной связались бы?

– Испугался бы, – искренне признался Сергей.

– А он нет. Он сильный, добрый. Принес огромный букет и сказал: «Это вам. Я растил его и думал о вас…»

Не выдержала она, расплакалась, а Акимов вроде бы уже решился потрепать ее по… ну, хотя бы по руке, но так и не посмел. Сбежал.

* * *

Сначала в ноздри ударил едкий, до одури отвратный запах, зато плотная чернота посерела, затем запрыгали перед веками какие-то яркие шары, свет забрезжил. С трудом, но все-таки открылись глаза.

– О, гля, очухался. Слушай, фартовый ты, Колька, – Яшка Анчутка, собственной персоной, убрал из-под его носа вонючую вату.

– Ну что, как, контуженый? – бросил через плечо Пельмень. Он кипятил на керосинке чайник. – Как сам?

Колька решился и сел. Подташнивало. Ощупал голову, убедился, что ее хотя и тянет мать сыра-земля, уши-глаза на месте. Разве что было такое ощущение, что плотно завернули в толстое одеяло, как будто звуки доходили медленно: сначала губы шевелились у Яшки, потом уже было слышно, как он приговаривает:

– Ну ты врезал, Колька, я уж думал – война опять. Что ж ты сунулся сюда, не знаешь, что мин полно? Это хорошо еще, что под горочку катил, проволоку-то дернул, а рвануло чуть поодаль, сзади.

– Хорошо, что мы дома были, – пробурчал Пельмень, – а то дуба дал бы на морозе – и всего делов.

– А дома – это где? – спросил хрипло Колька. Ворочая глазами – кто бы сказал, что глазницы могут скрипеть, как петли несмазанные? – осмотрелся.

Судя по сумраку, кирпичным стенам и заметной сыринке, ощущаемой в воздухе, находились они в подвале дома. Просторный, добротный подвал, и потолок достаточно высокий. Пол земляной, но чистый, хорошо утоптанный. Хорошая печь-«буржуйка» с трубой, выведенной в продух в стене. Деревянный выскобленный стол, табуретки, топчан добротный, приземистый, на нем скрутка – спальные мешки, похоже. Полки по стенам – консервы, жестянки. В углу понаставлены бидоны, судя по всему, с керосином. Но главное, что удивило: одну стенку занимала книжная полка, плотно уставленная разнообразными томами и томиками.

– Что это у вас тут, зимняя дача? – пошутил Колька, потирая висок. Болела голова.

– Это не у нас, – уточнил Пельмень, наливая ему чаю, – это Минхерца дача.

– А кто такой этот Минхерц?

Яшка открыл было рот, но тотчас закрыл, глянул на Андрюху. А тот как ни в чем не бывало ответил Кольке, что если он много будет знать, то, пожалуй, в следующий раз ему повезет меньше.

– Ну-ну, – протянул Колька, прихлебывая чай, – так вы тут обосновались, стало быть. А по летчицким