«тятенька» это, а окружающие женщины объяснили, как нехорошо мешать людям работать, юродивый освоил новую технику: он иной раз приходил, чинно присаживался в коридоре и просто сидел, терпеливо ожидая, что с ним кто-нибудь заговорит. Потом рассказывал какие-нибудь свои особые истории, сердясь, что его не всегда понимают.

«А ведь накануне он тоже приходил, – вспомнил Акимов, – и сидел, и ждал, и ловил по-собачьи каждое движение. Я, падла такая, нарочно делал вид, что не замечаю, самоутверждался, значит, за счет больного человека… И Колька зачем-то ведь прибегал, видно, не просто про Черепа разузнать. Видел я, как у него гляделки-то горели, сказать что-то хотел, а я его осадил».

Он вспомнил свои назидательные лекции о необходимости слушать и понимать друг друга, как он, отдуваясь и стуча сапогами, пенял Кольке и Ольге за неумение со вниманием относиться, отсутствие деликатности, черт знает чего еще. От этого воспоминания Сергей даже застонал.

«Макаренко хренов, – беспомощно бичевал он себя, – лицемер, гнида в лакированных сапогах! Все. Землю копать».

Он в сердцах отпихнул стопку папок, повываливались пакетики с вещдоками – проволочка, которой дверца кроличьей клетки была замотана, фото протекторов «эмки», Витенькины фото, пакет с его «игрушками»…

Медальон-образок, он же, по словам Витиной мамы, «блямба», был упакован особо. Жестяной, с толстым краем, с выдавленным изображением то ли креста, то ли якоря. В небольшое ушко пропущен шнурок, на котором он и болтался на шее юродивого.

Некоторое время Акимов таращился, рассматривая эту вещицу, потом в несколько подостывшую голову пришла мысль: «А край-то не сварной. Интересно, не собачий ли жетон?» Вооружившись штопальной иглой, он попытался вогнать ее в шов, и в одном из мест, где поверхность чуть искривлялась, обнаружилась крошечная щелка. Осторожно орудуя острием, Сергей отжимал одну «створку» от другой, и наконец жестянка открылась.

Едва дыша, Акимов извлек тонкую полоску бумаги и, развернув ее, прочитал: «Герман Иосифович Вакарчук, капитан, 1923. Сообщить: Львовская обл., Дорнфельд, Вакарчук Олена Ивановна».

Пока он сидел, ухватившись руками за голову, чуть слышно скрипнула дверь. Вошел Сорокин.

– Сережа…

Акимов машинально вскочил: все-таки начальство вошло. Николай Николаевич похлопал его по плечу:

– Прости, лейтенант. Старый я дурак и психопат, – он глянул на стол: – Дела решил сдавать. А кому, позволь узнать?

– Говорили, с фронта большое пополнение…

– Так это пока оно до нас дойдет… эх, Серега, Серега. Ты же тут уже как кот – освоился, дорожки протоптал, и вдруг ф‐ф‐фр – на черные работы. Что ж это будет, если все с лопатами на каналы… А жуликов‐то кто ловить будет?

– Ну, я…

– Ну-ну, – поддразнил Сорокин, но глаз у него смотрел по-доброму, – погорячились и хватит. Давай не пороть горячку, покумекаем на пару. А что это тут? Нашли кого?

– Это из медальона, с Витюши.

Николай Николаевич бережно, с благоговением взял записку, прочел. Перечел. Удивился. Сдвинул брови.

– Это что же, Вакарчука?

– Выходит, что его.

– А если его, то зачем он его Витеньке-то отдал?

– А может, не отдавал…

– А может… это вообще не его?

Некоторое время сыскари молчали, глядя на медальон, записку, фото Витеньки.

– Вот и покумекали, Сережа, – грустно протянул Сорокин.

– Что ж за на… – глухо проговорил Акимов.

– Ну-ну.

– Простите, Николай Николаевич.

– Да ладно, что я, не понимаю. Поступим так: с утра запрошу по своим каналам… ну, по своим источникам, – почему-то сердито выдавил он. – Возможно, все разъяснится.

– Давайте, – с фальшивым воодушевлением подхватил Акимов, мысленно потирая руки: такой шанс все исправить, подчистить, преподнести в лучшем виде.

«Отлично, езжай себе, а я тут пошуршу, авось и…»

– Серега, ты чего-то крутишь, – оборвал Сорокин, – я все вижу. Сам признаешься или плоскогубцы нести?

– Зачем?

– Ногти вырывать. Давай, выкладывай все, как на духу.

И Акимов рассказал именно так, как предписало руководство. И с каждым произнесенным словом испытывал прямо-таки детскую радость: выложил все старшим, а дальше пусть у них голова болит.

Николай Николаевич слушал очень внимательно, лишь изредка повторяя, точно впечатывая в память:

– Шоры… фон Дитмар, Дитмар, – и быстро начирикал в блокноте, – очень интересно, друг ты мой, очень. Ну вот, видишь! Не так все плохо у нас, только… – тут он посерьезнел, – такое у меня впечатление, что времени у нас с тобой в обрез.

– Что, генерал жаждет крови? – криво ухмыльнулся Акимов.

– Да не в генерале дело, а в том, что и у нас с тобой в районе сберкасса-то имеется, и в нее тоже, знаешь ли, гроши несут. Да и конец года, наши ударнички наверняка на тринадцатую наработали. Так. Утро вечера мудренее. Приказываю: отправляться спать и раньше десяти утра чтобы духу твоего тут не было.

* * *

Остыв и обмозговав дело со всех сторон, Колька решил отправиться в лес с утра пораньше. Физрук не сможет уйти незамеченным с уроков и не станет – к чему это ему? Стало быть, есть время минимум до часа, а то и больше, учитывая то, что на лыжах он ходит, как уважаемый валенок. Глянув в утреннюю темень, Колька убедился, что снега ночью не было.

«Замечательно». Мать еще не пришла с ночного дежурства, Наташку приболевшую с собой захватила, отец тоже на смене – так что вопросы задавать некому.

Прихватив лыжи, он окольными путями, чтобы не попадаться на глаза никому, дошел до станции, пересек железнодорожные пути и по лесу отправился в сторону того самого места, куда вчера должен был ходить на лыжах Вакарчук, следуя со школьного стадиона.

Расчет оправдался. Пробежав не более двух километров, Колька наткнулся на лыжню, проложенную явно вакарчуковскими брусками – глубокая, тяжелая, с выворотами снега. Ну, конечно, опять он с мазью напортачил. Что ж, тем лучше.

Колька отправился по этой лыжне. У него-то инвентарь хороший, нечиненный, с любовью отполированный, просмоленный, легко и приятно было следовать параллельно лыжне полного неумехи. Впрочем, упрямства и целеустремленности физруку было не занимать: то и дело спотыкаясь, налетая на пни, теряя лыжи, таща за собой снежные комья, он все-таки шел, и, по всему видать, довольно скоро. Кольке