в иудаистику: он инициировал научное издание «Fons Vitae» Шломо Ибн Габироля[123], сочинения, полностью доступного лишь в латинском переводе (поскольку арабский оригинал, равно как его компендиум на иврите были утеряны в конце XIII века). Мне удалось снискать его благосклонность на семинаре по “quaestio de anima”[124] Фомы Аквинского[125]. Как это произошло? На первом заседании семинара Боймкер познакомил нас с библиографией и спросил, кто таков Мориц Штейншнейдер.

Я оказался единственным, кто смог ответить на этот вопрос и перечислить заслуги Штейншнейдера. После этого случая он стал относиться ко мне с уважением и всегда давал возможность отличиться. Ещё со времён работы над Ибн Габиролем он стал интересоваться средневековой еврейской мыслью и поощрил меня, когда узнал о моих занятиях. В марте1920 года я пришёл к нему после окончания семинара, он встретил меня любезно и выразил готовность принять у меня докторскую диссертацию в этой области каббалы, которую он сам называл научной «terra incognita»[126].

Как было упомянуто, я к тому времени поумерил свои амбиции (во всяком случае мне так казалось) и вызвался предпринять издание, перевод и комментарии древнейшего из сохранившихся каббалистических текстов, книги Бахир[127], в которой непонятного гораздо больше, чем понятного. К счастью, старейшая рукопись тринадцатого века находилась в Мюнхене. Боймкер охотно согласился, однако от него я узнал, что в Мюнхене докторскую степень по философии можно получить только при условии, что в качестве обязательной второй дисциплины вы выберете психологию, предмет, к которому я испытывал острую неприязнь. «Пустяки, герр Шолем, я поговорю с коллегой Бехером». Но в том-то и дело, что именно коллега Бехер, который работал над проблемой взвешивания мозга, был мне абсолютно невыносим. Моя неприязнь к этому предмету как таковому только усугублялась изучением феноменологического анализа психологических проблем, который тогда вошёл в моду. Я вообще в то время порвал с гуссерлианской феноменологией, к которой ряд лет испытывал сильную симпатию под впечатлением «Логических исследований». А отвратили меня от подобного образа мыслей, причём полностью, лекции Вильгельма Пфендера, ученика Гуссерля. Он умудрился – и я присутствовал при этом – продемонстрировать существование Бога (в коем я никогда и не сомневался) на публичной лекции: внезапно остановился, закрыл глаза и погрузился в глубокое молчание. Для меня это было чересчур. Его семинар, где часами, со смертельной серьезностью, при участии тонких умов (помню Максимилиана Бека, еврея из Богемии, которого я весьма уважал несмотря на наши яростные споры), обсуждался вопрос о том, является ли жареная рыба рыбой, – этот семинар сам по себе способствовал вытеснению меня из их круга. Должен признаться и в том, что сам образ мыслей Беньямина, с которым я в эти годы тесно общался и который был максимально далёк от того, что2 принято называть университетской философией, также мешал мне всерьёз отнестись к университетским преподавателям философии, если они не были историками.

Мориц Штейншнейдер за рабочим столом. Ок. 1905

В итоге по совету Боймкера я переключился на другой основной предмет, семитологию, и в первом же семестре принял участие в занятиях по арабистике под руководством Фрица Хоммеля, отнёсшегося ко мне очень любезно, хотя прежде за всю его долгую карьеру ему случилось принимать диссертацию по иудаике лишь один раз. Боймкер и Хоммель, обоим за 65, один неумолимый католик, другой столь же неумолимый протестант, отнеслись ко мне очень искренне и даже с большой симпатией. Основной сферой научных интересов Хоммеля была ассириология, однако он великодушно освободил меня от этой отрасли семитологии и лишь потребовал, чтобы в дополнение к ивриту и арамейскому/сирийскому языкам, которыми я владел свободно, я взял арабский и эфиопский в качестве основных. В своей академической жизни он всегда оказывался в средоточии разных интересных дискуссий. Не без иронии он рассказал мне о своей единственной поездке в Северную Африку, где хотел попробовать на деле свой устный арабский: «Все, кто слышал мой баварский выговор, подбор слов и синтаксис, заливались смехом». Как известно, знатоки древнеегипетского, ассирийского, шумерского или хеттского языков не знают подобных проблем, им не приходится подвергать своё произношение проверке! (Однажды я слышал, как выдающийся востоковед в весьма патетической манере с искусственным произношением зачитывал длинную ассирийскую надпись в зале, полном слушателей, знавших тот или иной семитский язык – это было единственное в своём роде выступление моего покойного друга Пауля Крауса, который приезжал в Иерусалим в начале сороковых годов.) В действительности правильным произношением литературного арабского языка не владел в то время ни один его преподаватель в Мюнхенском университете. Исключение составил еврей Карл Зюсхайм, внештатный профессор, несколько лет проработавший переводчиком германского посольства в Турции. Он читал с нами суфийские тексты Ибн Араби, а мы безуспешно пытались ему подражать. Однако Хоммеля (равно как никого другого) совершенно не тревожили недостатки собственного произношения, как не беспокоила слабость произношения и преподавателей иврита где бы то ни было. Во всяком случае, могу сказать, что два с половиной года, что я у него учился, мы были в прекрасных отношениях.

Чтение доисламской арабской поэзии свело меня с однокурсником-евреем, весьма привлекательным собеседником. Рудольф Халло, родом из Касселя, был очень серьёзным и симпатичным человеком, который под влиянием Розенцвейга (тоже выходца из Касселя) вернулся к иудаизму, желая приобщиться к его истокам. Его основным предметом была классическая археология, но горизонт его интересов простирался шире. Это он впервые познакомил меня с Розенцвейгом, у которого я к тому времени прочитал только брошюру «Время действовать», обращенную к старику Герману Когену, где был разработан новый и оригинальный план совершенствования еврейского образования[128]. Теперь же я познакомился с его переводами молитв и религиозной поэзии. Халло рассказал мне о готовящемся к выходу философском труде Розенцвейга «Звезда избавления»[129], тем возбудив моё любопытство.

В первом мюнхенском зимнем семестре библеист Гётсбергер объявил тему семинарских занятий: «Чтение Вавилонского Талмуда». Мы с Халло и ещё одним еврейским студентом пошли послушать, как католический священник будет толковать лист Гемары. Остальные слушатели были семинаристы-католики. Текст Талмуда, как известно, не имеет знаков препинания, и один из навыков при изучении Талмуда – умение различать, что перед вами: утверждение или вопрос. В самом начале профессор допустил грубую ошибку. Я поднял руку: «Профессор, это не утвердительное предложение, а вопрос». «Откуда вы знаете?» – спросил профессор. «Так сказано у Раши», – сказал я. «Раввинская софистика», – завершил дискуссию профессор. Так мы поняли, что учиться у этого джентльмена нечему.

Впрочем, в Мюнхене был и другой замечательный и