когда все связи оказались разорваны, она познакомилась с неким католическим священником, который увлёк её в объятия Церкви.

В марте 1919 года в Берне было много евреев, встречались среди них и такие, что привлекали меня своим обликом и интересным разговором. После распада Габсбургской империи возникли новые государства, которые победителями во Второй мировой войне рассматривались как союзники. В результате евреи, недавно воевавшие в австрийской или венгерской армии, стали гражданами уже существовавших государств, аннексировавших значительную часть Венгрии, или гражданами государств новых (Югославии, Польши, Чехословакии и Румынии с её новыми территориями). Они получили паспорта, дававшие им право ехать на мирную конференцию в Париж или Лондон как представителям еврейского меньшинства, и большинство из них остановились в Берне, чтобы дождаться там французской визы. Целью их было потребовать национальных прав для еврейских меньшинств, и до известной степени они в этом преуспели – во всяком случае, на некоторое время.

Так я познакомился с Хуго Бергманом, библиотекарем Немецкого университета в Праге, видным сионистом школы Ахад ха-Ама и Мартина Бубера, а также одного из основных сотрудников журнала “Der Jude”. Он обладал разносторонним и поистине удивительным умом. Как философ он был последователем Антона Марти и Франца Брентано. Оба они были готовы обеспечить ему университетскую карьеру – лишь нужно было заплатить за это небольшую цену, то есть креститься. «Какое значение имеет этот чисто формальный и показной шаг для такого современного человека, как вы?» – говорили они ему. Он сделал себе имя книгами по философии, мне приходилось читать его работу о Бернарде Больцано, одном из великих основоположников математики. Вместе с тем он испытал сильное влияние Рудольфа Штайнера, теософа и, позднее, основателя мистической школы под именем антропософии, к которой я отнюдь не принадлежал. Убеждённый сионист, Бергман выучил иврит и зашёл в нём так далеко, что опубликовал в журнале «Ха-Шилоах» статью об учении Анри Бергсона, первую на иврите. Это был скромный человек с безграничной тягой к познанию[111]. Когда он приехал в Берн, на нём была полная форма австрийского офицера (хотя и без знаков различия!). Он сказал мне, что по окончании своей миссии, вероятно, уедет в Лондон, где займёт место одного из руководителей культурного отдела Лондонского сионистского исполнительного комитета, куда Хаим Вейцман[112] пригласил многих интеллектуалов из упомянутых новых государств. Хотя я весьма критически относился к его статьям в “Der Jude”, его живая личность мне очень нравилась и приятно меня удивила. Между нами возникли непосредственно-доверительные отношения, чему немало способствовало то, что как раз в эти месяцы я подумывал посвятить окончание учёбы в университете изучению каббалы. Я рассказал ему о своих колебаниях между математикой, философией и каббалой (или иудаизмом в целом), что вызвало у него жаркий отклик. Большую часть своей жизни Бергман сохранял диковинную привычку: во время разговора он доставал маленький блокнот и записывал всё, что говорит собеседник, как слова учения какого-нибудь мудреца. Через много лет я узнал, что он обращался так со всеми, даже и со своими университетскими студентами, но тогда, в Берне, я был просто поражён, что кто-то стенографирует мои речи, ведь, в конце концов, я был всего лишь двадцатиоднолетним юнцом, а мой собеседник – взрослым человеком с репутацией большого мыслителя. Особенно его интересовало, как я «перевариваю» проблему сфирот в каббале.

Хуго Бергман, первый директор Еврейской национальной и университетской библиотеки, с сотрудниками библиотеки. Иерусалим. 1935

Хаим Вейцман на борту «Роттердама». Штат Нью-Йорк. Апрель 1921

«Никогда не мог этого понять», – вздыхал он и вытаскивал свой блокнот! Мы с Эшей приглашали его по пятницам на ужин и говорили часами. Память об этих разговорах продолжала жить в нас, когда мы приехали в Израиль.

Мой интерес к каббале пробудился ещё в 1915 году, и у меня до сих пор сохранились первые пометы и записи о книгах, которые я тогда прочитал. В том же году я купил книгу Арона Маркуса «Хасидизм» (1901), первую немецкоязычную монографию на эту тему, написанную немецким евреем, который жил в Польше, стал хасидом и последователем адмора Р. Шломо из Радомска[113], одного из великих цадиков.

Эта книга составляла полную противоположность книгам Бубера, вышедшим несколькими годами позже, и неудивительно, что именно произведения Бубера захватили рынок и сердца многих читателей. Книга Маркуса, не привлёкшая в своё время никакого внимания, была довольно странной: она охватывала широкий диапазон знаний, порой сообщала весьма своеобразные сведения, изобиловала главами совершенно посторонней тематики и привносила много радикальных нововведений в трактовку каббалы и литературы о ней, что в основном, как я понял только годы спустя, было лишено всяких оснований. Тем не менее книга эта источала энергию и отнюдь не была лишена смысла, и действительно, она определила моё представление о хасидизме на несколько лет вперёд. Спустя десятилетия я написал длинную критическую статью (которая появилась в журнале «Бехинот» Института Бялика) об искажённом переводе этой книги на иврит.

В 1915 году я также купил трёхтомник «Зоара», в котором ещё мало что понимал. Что пробудило мой интерес к этой области? Я не могу дать окончательный ответ на этот вопрос, который мне часто задавали на протяжении многих лет, – мотивы, думается мне, тут были очень разные. Возможно, как сформулировали бы это каббалисты, я самим «корнем моей души» был родствен этому царству, а возможно, ещё бо2льшую роль сыграло моё стремление понять загадку еврейской истории. Ведь само существование евреев на протяжении тысячелетий остаётся загадкой, несмотря на все многочисленные, но малоубедительные «разъяснения» на эту тему.

Грец, чья «История евреев» так меня восхитила, питал, как и (почти) все основатели «еврейской науки» прошлого века (Цунц, Рапопорт, Луццатто, Гейгер и Штейншнейдер), величайшее отвращение ко всему, что связано с религиозным мистицизмом. Классическую книгу испанской каббалы «Зоар» он называет книгой лжи, а когда заговаривает о каббалистах, то, совершенно в своём духе, использует весь богатый репертуар бранных слов. Не могу определить причину, но мне казалось невероятным, чтобы каббалисты были такими шарлатанами, дураками и клоунами, какими он их изображал. Казалось, за всем этим всё же скрывается нечто, чему я не мог найти доказательств, но оно меня влекло. Разумеется, можно сказать, что это «нечто» – не что иное, как дух романтизма, который во мне говорил и который я привнёс в мои суждения, но можно и возразить, что это объяснение ребяческое и выдвинуто под влиянием сегодняшней моды на подобные объяснения. Не хочу выносить окончательного