Чагин кивнул.

«Пишите вопрос», – написал Лева.

«Есть ли в Секторе семьи с тихими детьми?» – написал Чагин.

«Вам что-нибудь говорили о детях-Омега?» – накорябал в ответ Лева.

Чагин отрицательно покачал головой. Теоретик запустил пальцы в свою растрепанную шевелюру, закинул назад голову, уставив на несколько секунд пустой взгляд в верхний угол кабинета, затем снова бросился к бумаге.

«Если вам предлагали привезти сюда семью, не привозите!!!» – Он поставил три восклицательных знака.

Едва Чагин успел прочесть, как Теоретик схватил исписанный лист, скомкал, засунул в рот и стал быстро жевать. Пожевав, он сделал попытку проглотить и подавился. Подбородок его втянулся, надулся зоб, на лбу мгновенно выступил пот, а в глазах появилось выражение ужаса.

– Анфиса, воды! – крикнул Чагин и сам выбежал в приемную.

Схватил из рук секретарши стакан и поднес к губам задыхающегося Теоретика. Теоретик мучительно пытался сделать глоток. В этот момент из-за перегородки раздался голос Наташи:

– Лева, доклад ко Дню толерантности готов?

Лева замычал, выпучивая глаза и бешено вращая левой рукой.

– Не поняла. Что? – строго переспросила Наташа.

Теоретик сглотнул.

– Да, – просипел он. – Да, почти.

– У тебя все в порядке? – спросила Наташа.

Человек по отношению к обезьяне – тоже вроде как мутант.

Елена Сергеевна любила вести серьезные разговоры у камина. Они с Буром сидели в гостиной ее дома, нависающей над Большим прудом. Дом располагался метрах в трехстах от псевдоклассического особняка, авансом подаренного Чагину. Он был построен год назад модным архитектором и весь состоял из кубов и параллелепипедов.

Пол в гостиной был покрыт черной блестящей плиткой, за исключением той части, что нависала над прудом и была полностью стеклянной. Камин был черным, диваны черно-белыми, стены белыми, над камином висело зеркало в округлой черной раме. Слева и справа от зеркала в черных блестящих рамках были развешены вызовы в прокуратуру, постановления об отказе в возбуждении уголовного дела, газетные вырезки с обличениями королевы ЖКХ в коррупции, копии банковских выписок с переводами больших сумм на оффшорные счета, листки с корявыми рукописными расчетами сумм отката и обналички, – свидетельства лучших достижений хозяйки.

Бур сидел на диване напротив и медленно цедил красное вино из широкого бокала. У него была привычка, которая раздражала Елену Сергеевну, – цедить вино сквозь зубы тонюсенькой струйкой. Он вроде все время пил, но вино почти не убывало. Иногда, если прислушаться, можно было уловить неприятный звук всасываемого вина.

– Мы должны успокоиться и выдержать характер, – сказала Рыкова.

– А может быть, просто хватит ломать эту комедию? – оторвался от бокала Бур. – Сколько это продлится? Не проще ли взять журналиста за горло?

– Каким образом?

– Обыкновенным, – сказал Бур и, выдвинув вперед свою громадную костистую лапу, показал, как берут человека за горло.

– И что дальше? Этот долбофак с корабля несколько раз повторил: ничего вы не добьетесь от такого ребенка, если попытаетесь заставить силой.

– Все гениальное просто, – сказал Бур. – Никакого применения силы к ребенку. Журналист и его жена будут нежностью и лаской склонять ребенка к сотрудничеству. А от них, то есть от журналиста, да, конечно, от него мы добьемся такого поведения силой. Этот Чагин будет у нас как преобразователь тока: на входе насилие и страх, на выходе нежность и осторожность.

– А если мальчик почувствует?

– А если я скажу журналисту, что я убью мальчика, если он позволит ему почувствовать?

– Все равно, слишком большой риск. Мы ждали этого пять лет. Давай подождем еще два дня, а потом, если не выгорит, пусть будет по-твоему.

– Нельзя ждать! – Зрачки полковника сузились и спустя мгновение снова расширились.

Под глазами у него еще не сошли глубокие утренние синяки. Бокал в руке дрожал.

– Послушай, Виталий. – Елена Сергеевна наклонилась и положила ладонь на другую руку полковника. – Нельзя так много думать об этом Адамове. Мы все равно найдем его. Куда он денется? Все границы Сектора перекрыты самым надежным образом, у нас, кажется, даже ежики из Главной Просеки перестали забегать. Сидит где-нибудь в канализационной шахте. На улицу ему выйти нельзя. Хотя, скорее всего, он уже мертв. Ну, если не мертв, то будет мертв. Это дело даже не дней, а часов. Ты сам мне говорил, что с такими ранениями долго не живут.

– Лена, – осторожно, но холодно снял ее руку Бур. – Ты не понимаешь. Я хочу его найти не для того, чтобы убить. Я хочу его найти, чтобы спасти. Нельзя дать ему умереть.

Рыкова снова откинулась на спинку дивана, сделала глоток вина и внимательно посмотрела на Виталия. «Глупец! – подумала она с презрением. – Никогда не предполагала, что ты так самолюбив. Чем же он так тебя уязвил?»

– Никогда не понимала ваших мужских игр, – сказал она вслух с легкой дурашливой интонацией.

– Называй это как хочешь. У него будет Анжела, у меня будет мальчик. И мы посмотрим.

В это время зазвонил телефон.

– Алло, – сняла трубку Елена Сергеевна. Некоторое время она молча слушала, потом спросила. – Хочет выйти?.. Пропуск у него есть?.. Подожди-ка минутку…

Она закрыла трубку рукой и спросила Бура, инструктировал ли он Чагина по поводу режимных ограничений в Белом доме.

– Да, – негромко ответил полковник. – И по всем другим объектам, включая Воронцово и границы Сектора.

– Он хочет выйти в город. Один.

– А что случилось?

– Ничего. Говорит, устал и желает увидеть все сам, без комментариев наших теоретиков. Без ансам-бля.

– Пусть идет. Я скажу Мураховскому, чтобы проследил за ним.

Елена Сергеевна кивнула и отняла ладонь от трубки.

– Наташа? Хорошо, пусть идет… Нет, не надо ничего. Ты на вечер договорилась с ним куда-нибудь?.. Пугалашко? Неплохая идея… Попробуй форсировать, только осторожно… На связи. И никаких и-мейлов.

Чагин отошел от Белого дома метров двести, когда увидел далеко справа, в переулке, две будочки телефонов-автоматов, возвышающиеся среди кучи мусора, доходившей приблизительно до уровня человеческого колена. В куче паслись человек пять-шесть нищих. «Визажисты», – вспомнил Никита. Он повернул в переулок, и тут у него снова развязались шнурки.

Наклонившись, он заметил мелькнувшую далеко сзади тень. Она показалась ему знакомой. В подворотню спрятался человек, очень похожий на маленького толстяка, покупавшего утром лекарства в аптечном киоске в фойе Белого дома. Чагин тогда обратил внимание на его страдальческую гримасу и еще успел подумать, что, пожалуй, у толстяка сильно болит голова.