* * *

Спустя годы отец Бонхёффера вспоминал свои впечатления от победы Гитлера на выборах:

...

Да, Бонхёфферы с самого начала видели Гитлера насквозь, но никто не думал, что его правление продлится так долго, как вышло на самом деле. Наци восторжествовали – может быть, не на миг, а на час – но потом их сметет. Это всего лишь страшный сон, который рассеется с первым лучом зари. Но утро так и не наступило.

Извилистым путем пришла Германия к этой извращенной ситуации. После войны многим хотелось покончить со старым порядком, избавиться от кайзера. Но когда старый император покинул, наконец, свой дворец, те же самые люди, что с криками требовали отречения, оказались в растерянности. Словно пес из мультфильма, поймавший, наконец, кота, за которым он долго, исступленно гнался, они понятия не имели, что делать со своей победой, пугливо оглядывались по сторонам и, поджав хвост, спешили куда-нибудь спрятаться. Германия не знала прежде демократии и понятия не имела, как работает это государственное устройство. Страну раздирали на части враждующие партии, причем каждая партия обвиняла другую во всех происходивших в Германии пертурбациях. Все знали одно: при кайзере был закон, был порядок и дисциплина, теперь же наступил хаос. Кайзер был символом нации, а ныне вместо него перед глазами мелькали какие-то ничтожные политиканы.

Немецкий народ возопил о порядке, требуя вождя, и эти вопли словно бы вызвали из ада самого дьявола – из недр глубоко раненной национальной души изверглось нечто небывалое, чудовищное и вместе с тем покоряющее. Фюрер был не просто человек, не просто политик. Он был грозен и авторитарен, самодостаточен, он был сам себе судья, сам себе отец и господь. Он был символом, символизирующим самого себя, он продал свою душу цайтгайсту, духу времени.

Германия рвалась восстановить былую свою славу, но не имела в своем распоряжении иного орудия, кроме низменного языка демократии. И вот 30 января 1933 года народ демократическим путем избрал человека, обещавшего уничтожить ненавистное демократическое правление. Выбор Гитлера на высшую должность отменял саму эту должность.

* * *

Прошло еще четыре недели: Бонхёффер прочел проповедь в церкви Троицы в Берлине. То была первая его проповедь с момента прихода Гитлера к власти. Бонхёффер трезво и точно оценивал ситуацию – и не боялся говорить о том, что видел.

...

Он развивал темы, уже прозвучавшие в радиопередаче, но теперь алтарь, перед которым кадили идолопоклонники, уже не украшала надпись «Неведомому лжебогу». Теперь уж все знали, кто этот ложный бог и кому воздается почитание. Теперь у фюрера, воплощавшего принцип вождизма, появилось имя. Гитлер обеими ногами вступил на этот алтарь, и оставалась малость – разделаться с неразумными смутьянами, которые все еще чтили иных богов.

* * *

Когда Гитлер 31 января получил должность рейхсканцлера, нацистам принадлежало меньше половины кресел в рейхстаге. Политические оппоненты были наивно уверены, что Гитлер не обойдется без них, а значит, они смогут его контролировать. С тем же успехом можно было бы открыть ящик Пандоры и рассчитывать выпустить оттуда одно-два злосчастья, а не все беды. Гитлер знал, что среди его оппонентов отсутствует единство, они не были готовы сплотиться против него. Он с блеском сумеет столкнуть их лбами, с невероятной скоростью упрочит свою власть, он будет действовать с расчетливой беспощадностью, которая повергнет всех в растерянность. 3 февраля Геббельс записывал в дневнике: «Теперь будет легко продолжать борьбу, потому что мы можем использовать все государственные ресурсы. Радио и пресса в нашем распоряжении. Мы осуществим шедевр пропаганды. И на этот раз, естественно, не будет недостатка и в деньгах».

Но какими методами планировали нацисты «продолжать борьбу»? Для начала они подожгли некое здание. Поджог составлял первую часть их плана по укреплению своих позиций, а в конечном счете – по отмене германской конституции, с тем чтобы наделить Гитлера диктаторскими полномочиями. План безрассудный и вместе с тем разивший без промаха: поджечь здание Рейхстага, оплот германской демократии, и свалить преступление на коммунистов! Если немцы поверят, будто коммунисты пытались уничтожить парламент, они согласятся с экстраординарными мерами правительства. Немцы охотно пожертвуют кое-какими гражданскими свободами, лишь бы уберечь народ от коммунистических дьяволов. Итак, огонь был разожжен, коммунисты предстали перед судом, нацисты торжествовали. Как именно было это осуществлено, остается загадкой.

В монументальном труде «Взлет и падение Третьего рейха» журналист и историк Уильям Ширер подтверждает, что пожар застал врасплох даже лидеров наци: «Канцлер обедал у Геббельса по-семейному. Судя по дневнику Геббельса, они отдыхали, слушали граммофон и рассказывали друг другу какие-то истории. «Вдруг, – пишет он в дневнике, – звонок от д-ра Ханфштенгля: «Рейхстаг горит!»

Геббельс должен был внимательно отнестись к источнику этого сообщения: Эрнст «Путци» [27] Ханфштенгль был «странный, но искренний человек из Гарварда», чьи деньги и связи существенно помогли Гитлеру в восхождении к власти. Студентом он сочинял гимны для гарвардских футбольных матчей, и один из этих мотивов вновь прозвучал за месяц до поджога Рейхстага, когда коричневорубашечники SA [28] маршировали по Унтер-ден-Линден в победном параде Гитлера198. Ширер описывает Ханфштенгля как «долговязого эксцентрика, чей поверхностный ум отчасти искупался сардоническим остроумием», его буйная игра на пианино и «клоунада успокаивали и даже ободряли Гитлера после утомительного дня»199. Итак, услышав в тот вечер в трубке голос Ханфштенгля, Геббельс поначалу решил, что тот забавляется. Но на этот раз долговязый шут был серьезен как никогда.

Первым на пожарище явился корпулентный Герман Геринг и, потея и отдуваясь, вскричал: «Это начало коммунистической революции! Нельзя терять ни минуты. Не щадить никого! Всякого коммунистического чиновника расстреливать на месте, всех депутатов-коммунистов вздернуть сегодня же ночью!» Толстяк был посвящен в заговор, но меньше всего от него в тот час требовалась искренность. На месте преступления был арестован слабоумный раздетый до пояса голландец, и ему было предъявлено обвинение в непосредственном исполнении злого умысла, хотя какую роль он тут сыграл, так до конца и осталось невыясненным. Марин ван дер Люббе, двадцати четырех лет, был пироманьяком с прокоммунистическими симпатиями, но крайне сомнительно, чтобы он участвовал в серьезном коммунистическом заговоре, как представили дело нацисты. Трудно теперь разобраться, действовал ли он сам по себе, в силу своего душевного заболевания, или же как марионетка нацистов. Во всяком случае, именно его рубашка послужила для розжига огня.