и приказал руководству тюрьмы улучшить пайки [Жуков 2006а]. В авиаконструкторском бюро Туполева работа обычно начиналась в девять утра и продолжалась до семи вечера с часовым перерывом на обед. После начала войны условия работы ухудшились. Храпко, работавшей в шарашке в Казани, вспоминал о нехватке топлива для обогрева цехов, четырнадцатичасовом рабочем дне и питании, которое стало плохим, а иногда несъедобным [Гуревич 2009].

Рис. 4.4. Здание КОСОС, где располагалось ЦКБ-29, сегодня. © Кирилл Глебов, 2015

Группа Туполева какое-то время работала в Болшеве, но затем переехала в большое здание, принадлежащее московскому заводу № 156. Заключенные трудились на первом этаже дома на улице Радио, а под ними на трех верхних этажах находились большие общие спальни, в которых жили двести человек. Заключенным было позволено гулять по плоской крыше здания КБ, огороженной решетками; они называли ее «обезьянником». Специалисты всегда находились под вооруженной охраной, которая следила за всеми их разговорами и не оставляла их наедине друг с другом, за исключением времени сна. Все окна и двери были защищены решетками. Многие заключенные тяжелее всего переносили изоляцию от внешнего мира: информация о внешних событиях строго дозировалась, а семьи арестованных ничего не знали о судьбе своих близких – даже то, были ли они живы. Это изменилось после 1940 года, когда заключенным разрешили десятиминутные свидания с родственниками в Бутырской тюрьме раз в несколько месяцев. Социальная структура КБ существенно осложнялась присутствием в нем вольнонаемных специалистов, которые находились в подчинении у «врагов народа», но могли уйти домой в конце рабочего дня. Некоторые из бывших заключенных вспоминали, что отношения между этими двумя группами были по большей части теплыми, однако другие пишут об отчужденности и о том, что вольных специалистов воспринимали как сотрудников НКВД, настроенных против заключенных[259]. В авиационном бюро Туполева ЦКБ-29 (рис. 4.4) около тысячи вольнонаемных инженеров ежедневно отчитывались о проделанной работе своим заключенным руководителям, перед тем как уйти вечером домой [Соболев 2000: 52].

Некоторое количество арестованных специалистов было освобождено во время войны, но большинство оставалось в заключении до тех пор, пока исход войны не стал окончательно ясен. С 1944 года тюремные конструкторские бюро стали понемногу закрываться, и на свободу потянулся тонкий ручеек освобожденных специалистов, а потом наступил 1948 год, когда истекли десятилетние сроки заключения, полученные в ходе Большого террора. Типичный случай такой амнистии произошел в июле 1944 года, когда были выпущены на свободу 35 человек, работавших на заводе № 16 в Казани[260]. В письме Сталину Берия обосновывает это на первый взгляд неожиданное освобождение тем, что система шарашек справилась со своей задачей так хорошо, что теперь в ней больше нет необходимости. Он пишет: «Учитывая важность проведенных работ, НКВД СССР считает целесообразным освободить, со снятием судимости, особо отличившихся заключенных специалистов, с последующим направлением их на работу в авиапромышленность»[261]. Берия перечислил заслуги каждого из тридцати пяти освобождаемых специалистов, указав их вклад в создание оружия, которое помогло победить в войне[262].

Была ли система шарашек Гулага продуктивной во время войны? Пожалуй, по большей части да. Строжайший контроль, четко поставленные цели и внушительное финансирование позволяли инженерам решать стоявшие перед ними задачи.

Судя по отчету о работе отвечавшего за систему шарашек Четвертого спецотдела НКВД, выпущенному в 1944 году, НКВД оценивал результаты своей деятельности в высшей степени положительно. Авторы этого отчета перечислили двадцать важных видов вооружения и разработок – в том числе бомбардировщиков, авиационных двигателей, реактивного топлива, средств радиосвязи, многочисленных артиллерийских систем и новых средств химической войны, – созданных заключенными. По меньшей мере 12 из этих проектов были запущены в серийное производство – весьма высокий процент по сравнению с довоенными показателями подобных разработок. Почти все эти проекты достигли этапа сертификационных испытаний[263]. Как отмечал Берия, «в результате внедрения многих мероприятий, предложенных специалистами и реализованных на различных заводах, достигнута многомиллионная экономия государственных средств»[264]. Правда ли это и как вообще это можно посчитать – вероятно, не столь важно по сравнению с самим фактом, что Берия пытался убедить в этом Сталина. Система шарашек по крайней мере на бумаге выглядела инновационным триумфом НКВД. Никому и в голову не приходило, что эти заключенные могли бы достичь таких же, если не больших успехов, если бы их не держали в тюрьме.

Последняя волна

Окончание Второй мировой войны пробудило надежду у миллионов советских граждан. После ужасов Террора и войны многие верили, что сталинское государство откажется от политики репрессий. И какое-то недолгое время казалось, что эти надежды могут сбыться. К 1948 году почти вся система шарашек – Четвертый спецотдел НКВД – была распущена, и сотни специалистов, отбыв назначенные сроки наказания, вышли на свободу[265]. Однако эта передышка длилась недолго. Большинство специалистов, освобожденных после войны, были арестованы снова. Так, менее чем через два года после выхода на свободу был вновь арестован и приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь Михаил Храпко; там, в Игарке, в 150 с лишним километрах к северу от Полярного круга, он и продолжил (неофициально) заниматься своей работой. Многие из его коллег в конце 1940-х годов тоже испытали ужасы повторного ареста. Павел Жуков, работавший во время войны в Тушине и заново арестованный в 1948 году, на основании доносов от секретных осведомителей был обвинен в «пораженческих настроениях» [Жуков 2006б].

Такие случаи повторного ареста были обычным делом, особенно во время третьей и последней волны создания шарашек, совпавшей с возобновившимися репрессиями в отношении ученых и инженеров в конце 1940-х и начале 1950-х годов. Благодаря полуавтобиографическому роману Солженицына «В круге первом» это самый известный период в истории советской тюремной науки. Солженицынская смесь квазиисторического нарратива, лирической прозы и моральных вопросов произвела глубокое впечатление на западного читателя в конце 1960-х и в 1970-х, и для многих, особенно в России, именно Марфинская шарашка – спецтюрьма в северо-восточном районе Москвы, где заключенные занимались изготовлением шпионской аппаратуры для органов госбезопасности, – стала образцом тюремного конструкторского бюро[266]. Как ни странно, послевоенная система шарашек хуже всего описана историками: большинство научных работ посвящены Туполевской шарашке, во многом из-за того, что там трудились несколько знаменитых советских ученых и конструкторов. В шарашках эпохи послевоенного сталинизма, напротив, было сравнительно мало видных представителей советской интеллигенции. Эта система возродилась в результате новых массовых репрессий во второй половине 1940-х годов и расцвела благодаря значительному росту Гулага (и его экономики) и необходимости скорейшего восстановления страны, разрушенной недавней войной. Все эти факторы, отсутствовавшие в довоенной системе шарашек, привели к тому, что спецтюрьмы периода позднего сталинизма оказались укомплектованы рядовыми специалистами, принадлежавшими