— Я не понял? Что это было? Ты что, шуток не понимаешь? Тогда нам лучше повременить со свадьбой…

— Ой, Богдан, ну извини, — испугалась Оля, — так замоталась, так замоталась… Ладно, побежала я, меня маникюрша ждёт…

— Подожди, подожди, куда это ты побежала? Пошли домой, время к ужину. Скажи, ты на работу устроилась?

— Опять ты за своё. Поужинаем у моих, а на работу… я же сказала, что пойду, после свадьбы. Чего сейчас-то туда переться. Ты не переживай, мне свадебный наряд родители купят.

— Да я не за наряд переживаю. Я за нашу жизнь переживаю.

— Ой, вот за это как раз переживать и не надо. Ладно, цёмочки, — Оля чмокнула Богдана и умчалась к ожидающей её маникюрше.

Молодой человек растерянно постоял на опустевшей тропинке, вздохнул.

«Домой идти рано, а навещу-ка я Ван Ваныча. Поблагодарю его за «уроки».

Старый следак жил в центре Тарасова, возле продовольственного магазина, где Богдан отоварился выпивкой и закуской. Он знал, что Ван Ваныч живёт один — жену похоронил лет восемь назад.

Застал старика куняющим над тарелкой пустых макарон.

— Ван Ваныч, можно?

— Заходи, заходи, молодёжь. Спасибо, не забываешь старика.

— Вот, есть идея, — улыбнулся Богдан, выставляя на стол бутылку водки. Из авоськи на стол переместились варёная колбаса, сыр и хлеб.

Богдан не любил ужинать с родителями будущей невесты по многим причинам, да и просто считал это неправильным — раз они строят свою семью, то и делать всё должны сами.

— Кхе-Кхе… Хорошая идея, — ожил Котило, — а то всё один, да один. — Моя-то, Нина Сергеевна, царство ей небесное, бывало, поговорит со мной, про работу поспрошает. У неё голова светлая была. Интуиция женская, она знаешь какая? — тараторил Иван Иванович, доставая из кухонного буфета рюмки-полустаканчики и наливая в них водку. — Тогда и макароны, знашь, какие вкусные были. Вот оно как, когда любовь-то…

Богдан, вымыв руки, резал сыр, колбасу и хлеб большими ломтями, как это делают мужчины.

Поставив перед молодым человеком тарелку с макаронами, Котило поднял тост.

— Давай. За душу.

— За душу?

— Да, за неё, родимую. Чтоб не болела.

И он залпом выпил всё содержимое полустаканчика.

— А вы что, Ван Ваныч, верите, что душа есть?

— А как же её нету, ешли она болит? Конечно, есть. Ражве может она болеть, если её нету? — шепелявил Котило, набив рот колбасой и помидором, сок которого вытекал тонкой струечкой их раненого старческого рта.

— М-м, вкуснятина.

Он зачерпнул ложкой кабачковую икру прямо из банки.

— Почему же она у вас болит, Ван Ваныч? За Ниной Сергеевной скучаете?

— За ней родимой…

— А чего ж не женились? Ведь ещё совсем молодым были?

— Так нет больше такой, как моя Ниночка. Все какие-то… даже не знаю… Вроде и люди хорошие, а она не принимает…

— Кто не принимает?

— Так душа… Давай… ещё по одной, кхе-кхе…

Богдан налил.

— Давайте за раскрытие дел выпьем. Я хотел спасибо вам сказать. Что научили…

— А чего за них пить-то… Дела они были, есть и будут… Работа у нас с тобой такая — дела раскрывать. И чему это я там тебя научил? Кхе-кхе-кхе… Сам грамотный, кого хошь научишь. Но если хошь, давай за справедливость выпьем. Чтоб преступники — в тюрьме, а хорошие люди — на воле, и все счастливые.

Котило пристально посмотрел на молодого человека.

Богдан улыбнулся. Скро-о-омничает старик.

— А третью за любовь положено пить, — налил он по третьей. Выпили за любовь.

— Всё, черпак — норма.

Иван Иванович с удовольствием, не то что полчаса назад, стал нажимать на макароны.

— А у самого-то чего душка ноет, а? С зазнобой поссорился?

— Да нет, Ван Ваныч, не поссорился… Но как-то всё… не так, как думалось. А вы как с Ниной Сергеевной познакомились? Сразу поженились?

— Кхе-кхе… сразу. На третий день и поженились.

— Как на третий день?

— Так, на третий. Не забывай, где мы работаем… Меня тогда, как и тебя, послали в забытое богом селение Краснокутск, преступления раскрывать. Я опером был. Молодой ещё. Зелёный. Мне тогда всего двадцать было… в двадцать третьем году-то. Ниночка к родителям на побывку приехала из Сум. Она там медсестрой в госпитале работала.

Котило доел макароны. Отломил кусочек хлеба и провёл несколько раз по тарелке. Богдан давно по-молодецки справился с ужином. Собрал тарелки со стола, поставил чайник на плиту.

— Ну, а дальше? Дальше-то что, Иван Иваныч?

— А дальше… — глаза старого следока наполнились мечтательным светом, — я, как увидел её… Мимо двора их проходил, а она за забором во дворе стояла. Гордый, даже дерзкий взгляд совсем не сочетался с её бледной кожей и худенькой, словно мальчишеской фигурой. Но я сразу понял: «Пропал ты, Ивашка..!» Кхе-кхе-кхе… — не то засмеялся, не то закашлял Котило.

Богдан разлил по чашкам ароматный, крепко заваренный цейлонский напиток и высыпал в тарелку печенье «К чаю», которое тоже прихватил в магазине.

Иван Иванович продолжал: «Я на следующее утро прямо к родителям её и явился. «Люблю, — говорю, — сил нет».

— Ну, так женись, коль любишь, — батько её очень строгий был. Партийный работник.

— Так, это, — говорю, — Нину спросить бы, может, она не захочет за меня выходить.

— А чего её спрашивать. Батько прикажет, выйдет, куда денется. Знаю, что ты у нас следователем работаешь. Зарплата хорошая? Содержать семью сможешь? Или ты нам на шею?

— На шее никогда ни у кого не сидел и сидеть не собираюсь. Зарплата нормальная. На семью хватит. И жильё, — говорю, — имеется. Да только не хочу, чтобы Нина за меня замуж выходила потому, что «батько приказал». Хочу, чтобы по любви.

— По любви-и-и-и… Вона как… Нинка-а-а!

Ниночка вошла в комнату, и я сразу понял: она всё слышала. Весь наш разговор.

— Да, пап. Вы что хотели? (Она называла родителей на «вы».)

— Ну, спрашивай, — обратился хозяин дома ко мне.

— А у меня, понимаешь, Богдаш, во рту пересохло, — Котило, отхлебнул чаю, словно у него точно так же пересохло во рту, как и тогда, в двадцать третьем, — язык к нёбу прилип… Бандитов ловил, стреляли в меня, даже ранен был несколько раз, но никогда не было так страшно.

Старый опер опять засмеялся, кашляя. Откусил печенье, запил его чаем…

— Хорош чаёк!

Богдан смотрел на старика, не отрывая глаз. Это был совершенно другой человек, чем тот, которого он знал по работе. Молодой человек поймал себя на мысли, что он хотел бы, чтобы этот пожилой мужчина был его отцом. Его отец никогда не рассказывал, как он встретил маму, как он был в неё влюблён, как женился, как они жили. Интересно, почему? Почему он никогда не вёл душевных разговоров с сыном?