Работа заняла больше времени, чем планировалось, но вот я заканчиваю, и все страницы Пенумбры надежно сохранены на моем винчестере. И сильнее, чем после Мануция, я ощущаю, что сделал важное дело. Захлопываю ноут, плетусь к полке, откуда взял книгу – место помечено останками Моффата на полу – и всовываю переливисто-голубой codex vitae на место.

Похлопываю по корешку и говорю: «Спи спокойно, мистер Пенумбра». И тут загорается свет.

Ослепленный и потрясенный, я моргаю и мечусь в страхе. Что случилось? Я задел сигнализацию? Попал в какой-то капкан для слишком жадных воришек?

Я выхватываю из кармана смарт и отчаянно жму на экран, возвращая его к жизни. Почти восемь утра. Как это могло случиться? Сколько же я ходил тут кругами вдоль полок? А сканировал Пенумбру?

Свет горит, и я слышу голос.

В детстве я держал хомячка. И он всегда боялся, кажется, абсолютно всего – всю жизнь он выглядел загнанным и дрожащим. Из-за этого владение хомячком не приносило мне, в общем-то, совершенно никакой радости на протяжении всех восемнадцати месяцев.

И вот в первый раз в жизни я на 100 процентов чувствую себя своим Флаффом Макфлаем. Сердце колотится с хомячковой скоростью, и я суматошно оглядываю комнату, высматривая какой-нибудь выход. Яркие лампы – как прожекторы над тюремным двором. Я вижу собственные руки, вижу кучку горелой бумаги у своих ног, вижу стол со стоящими на нем ноутом и ажурной фермой сканера.

А еще вижу прямо напротив темный силуэт двери.

Я прыгаю к ноуту, хватаю его, потом цепляю сканер – ломая картон под мышками – и бросаюсь к двери. Я не имею понятия, что это за дверь, и что за ней – консервированная фасоль? – но теперь голосов уже не один, а несколько.

Мои пальцы на дверной ручке. Задерживаю дыхание – умоляю, умоляю, будь не заперта – и жму на ручку. Бедный замученный Флафф Макфлай никогда не переживал чувства, подобного моему облегчению оттого, что дверь поддается. Я проскальзываю внутрь и затворяю ее за собой.

За дверью вновь темнота. Секунду я стою, оцепенев, прижимая к телу неудобный груз и спиной навалившись на дверь. Заставляю себя не вдыхать глубоко; прошу свое хомячье сердце стучать потише, ну, пожалуйста, потише.

За моей спиной звуки: движение, голоса. Дверь неплотно прилегает к проему в камне; как кабинка в туалете, которая всегда кажется слишком открытой. Но это позволяет мне, отложив в сторону сканер, лечь на холодный гладкий пол и наблюдать сквозь полудюймовую щель между полом и дверью.

Читальня наполняется черными мантиями. Их тут уже с десяток, а по ступеням спускаются новые и новые. Что происходит? Декл забыл свериться с календарем? Или он нас предал? Сегодня ежегодный съезд?

Я усаживаюсь на пол и делаю первое, что человек обычно делает в экстренной ситуации, то есть набираю эсэмэску. Не тут-то было. Телефон не находит сеть, даже когда я встаю на цыпочки и машу им у самого потолка.

Нужно спрятаться. Я найду укромный закуток, свернусь в шар и выжду до следующей ночи, а потом ускользну. Придется терпеть голод и жажду, а может, и желание посетить туалет… однако все по очереди. Глаза вновь привыкают к темноте, и, посветив фонариком вокруг, можно определить форму помещения. Это тесная каморка с низким потолком, набитая какими-то темными предметами, сцепленными и перепутанными. В полумраке все это кажется сценой из научно-фантастического фильма: вот металлические шпангоуты с острыми краями, вот уходящие в потолок трубопроводы.

Я ощупью иду вглубь комнаты. И вдруг дверь издает мягкий щелчок, от которого я опять вхожу в хомячий режим. Я бросаюсь вперед и съеживаюсь за каким-то из темных предметов. Что-то острое упирается мне в спину и покачивается, я тянусь подхватить его – это металлический прут, обжигающе холодный и скользкий от пыли. Смогу ли я ударить черную мантию прутом? А куда надо ударить? В лицо? Я не уверен, что смогу кого-нибудь ударить в лицо. Я Вор, а не Воин.

В комнату проникает теплый свет, и я вижу силуэт в дверях. Округлый силуэт. Эдгара Декла.

Он шаркает в комнату, раздается плеск. У Декла швабра и ведро, которые он неловко держит в одной руке, шаря другой по стене. Раздается низкое жужжание, и комнату заливает оранжевый свет. Я морщусь и жмурюсь.

Декл отчетливо ахает, увидев меня, скорчившегося в углу со вскинутым на манер какой-то готической бейсбольной биты железным прутом. Глаза у него лезут на лоб.

– Вы уже должны были уйти! – шипит он.

Я решаю не сообщать, что меня задержали Моффат и Пенумбра.

– Было совсем темно, – объясняю я.

Со звяком и хлюпом Декл оставляет в сторону швабру и ведро. Вздыхает и вытирает лоб широким черным рукавом. Я опускаю прут. Теперь я вижу, что притулился у большой печи; железный прут – это кочерга.

Я осматриваю комнату, и научной фантастике не остается места. Меня окружают печатные машины. Здесь беглецы из разных эпох: старый монотип, ощетинившийся рычагами и рукоятками; широкий тяжелый цилиндр, установленный на длинной салазке, и что-то причудливое из Гутенберговской мастерской – массивный куб из витого дерева с торчащим наверху гигантским штопором.

Тут наборные кассы и верстатки. На широком потертом столе разложены орудия печатного дела: толстые книжные блоки и высокие катушки с суровой дратвой. Под столом длинные цепи, уложенные широкими бухтами. Укрывающая меня печь скалится широкой решеткой, а наверху из нее выходит толстая труба, исчезающая в потолке каморки.

Тут, под улицами Манхэттена, я обнаружил страннейшую в мире типографию.

– Но он у вас? – шепотом спрашивает Декл.

Я показываю коробочку от карт.

– У вас, – выдыхает он.

Его потрясение быстро проходит: Эдгар Декл берет себя в руки.

– Ладно. Я думаю, мы сейчас все утрясем. Я думаю, справимся.

Он кивает своим словам.

– Вот только унесу их… – он берет со стола три тяжелых тома, все одинаковые. – И сейчас же вернусь. Сидите тихонько.

Поудобнее пристроив на груди свою ношу, он уходит туда, откуда пришел, оставляя свет включенным.

Я жду, разглядывая печатню. Тут чудный пол: мозаика из букв, каждая на отдельной плитке, глубоко вырезана. Алфавит под ногами.

Один из металлических ящиков крупнее прочих. На крышке я вижу знакомый символ: две ладони, сложенные книжкой. Зачем организации стараются все пометить своей эмблемой? Это как пес, помечающий все деревья. С Гуглом то же самое. И с «НовоБубликом» было.

Крякнув, я двумя руками поднимаю крышку. Ящик разделен на секции – длинные, широкие и абсолютно квадратные. Во всех в несколько слоев насыпаны металлические литеры: пузатенькие трехмерные буквицы, те, которые выкладываются в ряд на печатном прессе, составляя слова, абзацы и страницы книг. Неожиданно, я понимаю, что это за ящик.

Это Gerritszoon.

Дверной замок вновь щелкает, и я оборачиваюсь: Декл стоит, спрятав руки в складках мантии. На миг меня парализует уверенность, что он прикидывается, что он все-таки предал нас, и сейчас послан меня прикончить. Он исполнит приказ Корвины – может, размозжит мне череп гутенберговским прессом. Но если он намерен совершить Клэймороубийство, то отлично притворяется: лицо у него честное, дружелюбное и заговорщическое.