— Раскольников старуху убил, а уж тебя, потаскуху, пришибу как комара!

После пятилетнего заключения князь на какое-то время вернулся к прежним занятиям, пил, буйствовал, путешествовал по свету, навестил однажды и книгочея Нестерова в его польском захолустье, пока наконец не осел под Ниццей в этом благословенном уголке, куда их с Никитой занесла судьба.

— Но я не сказала главного, — спохватилась Анита, вглядевшись в задумчивое лицо суженого. — Получается, будто это какой-то никчемный, пустой человечишка, но это вовсе не так. Егорий Александрович благороднейшая личность, он много страдал, но никогда никого не предал и умеет держать свое слово. Он человек чести, истинный дворянин.

Впервые услышав от Аниты намек на ее происхождение, Никита отреагировал довольно пренебрежительно:

— Если все дворяне были такими благородными, многое понятно.

— Что тебе понятно, Никитушка?

— Ну, революция и все прочее… Ладно, я в этом не силен. Вопрос в другом, может, он нас не выдаст по доброй воле, но уж больно выпивоха.

— Папа сказал, с ним никто не знается. Он же убийца. Его соседи побаиваются.

— Папа откуда знает?

— Что ты, Никитушка, у эмигрантов связи между собой никогда не прерываются. Один из способов поддержания национального самосознания. Для изгнанников это очень важно. Может быть, важнее всего. Самые лучшие, самые талантливые из них только тем и занимались всю жизнь, что доказывали России, как много она потеряла в их лице. Это во всем проявлялось, в картинах, книгах, музыке.

— Наверное, ты имеешь в виду стариков? Дедов и прадедов? У вас-то должно быть все иначе.

— Не совсем. — В улыбке Аниты мелькнула то ли тревога, то ли сожаление. — Нас, Никитушка, с детства учили не забывать, что мы русские. Ох, это все так сложно, не понимаю, почему мы об этом заговорили?

— Потому, что кончается на «у», — глубокомысленно заметил Никита. — Еще чего-нибудь хочешь? Может, кофейку? Или мороженого?

— Спать хочу, милый. Только спать.

Егорий Александрович бродил по двору в длинном черном пальто, с непокрытой головой. Увидев их, зашумел:

— Где только шляетесь, молодежь? Я ужин приготовил, жду, ни пимши ни емши.

Трудно было определить, в какой он степени опьянения, но на ногах держался твердо, хотя, вешая пальто, опрокинул ящик для обуви и чуть не загремел на пол: Никита успел подхватить его за плечи. Уселись на кухне, как утром. Да и ужин, приготовленный хозяином, мало чем отличался от завтрака: водка, вино, сыр.

Добавился, правда, солидный брус говядины, запеченный в духовке, но уже остывший. Анита объяснила, что они уже поели, налопались пиццей, чуть не лопнули, Егорий Александрович и слушать не хотел. Торопясь, дрожащей рукой наплескал водки в хрустальные бокалы. Бубнил уныло:

— На голодный желудок ложиться вредно, что мы, не запорожцы, что ли?

От первой рюмки взор его прояснился, он повеселел и начал с пристрастием допытываться у Никиты, кто он такой, будто заново знакомился.

— Извини, сынок, у тебя имя есть христианское?

— Никита, — представился маленький сиракузский друг. — А это Анна Ивановна.

— Про эту я помню, — отмахнулся старик. — А ведь ты, Никита, не из России ли матушки к нам пожаловал?

— Оттуда.

— Во! — обрадовался князь и поспешно разлил по второй себе и Никите. Анита к рюмке не притронулась, клевала носом. — Мы, конечно, газеты читаем и телевизор смотрим, но это все пропаганда. Ты, сынок, из самого пекла прибыл. Оповести старика, что там у вас на самом деле происходит?

Пришлось Никите собираться с мыслями.

— Оккупация, Егорий Александрович. Новое татаро-монгольское нашествие. Но народ доволен. Все торгуют, кто с голода не помер. Бизнес кругом процветает.

Князь погрозил пальцем:

— Шутки со мной не шути, сиракузец. Прямо говори: выстоит Русь на сей раз либо рассыплется в прах?

На этот вопрос у Никиты был готовый ответ:

— Не беспокойтесь, Егорий Александрович, ничего с ней плохого не случится, то есть хуже того, что есть.

— Откуда такая уверенность?

— Не первая зима на волка, вот откуда.

Услышав, что разговор второй раз за вечер свернул на одну и ту же тему, Анита жалобно пролепетала:

— Господа, позвольте откланяться. Мочи нет, как спать хочу.

Князь, досадливо поморщась, отпустил ее властным мановением руки. Продолжал допытываться у Никиты:

— Сам кем будешь? Из какого сословия?

— Предприниматель, — гордо ответил Никита.

— Вижу, что предприниматель, — усмехнулся князь, трезвея от рюмки к рюмке. — Родители кто у тебя?

— Родителей нету. — Никита горестно поник. — В сиротском доме вырос.

— Даже так? Как же угадал с графинечкой сторговаться? Поди не чета тебе?

— Сама меня выбрала, Егорий Александрович. Из многих других претендентов. Будучи проездом в Ялте. Отказаться не смог. Уж больно хороша собой.

Старик бухнул корявым кулаком по столу, так что тарелки подпрыгнули:

— Нравишься ты мне, сиракузец. Не пойму чем, а нравишься. Наливай!

Усидели бутылку, многое обсудили, потом князь как-то внезапно сломался. Никита проводил его в спальню, помог раздеться, уложил в постель. Полудикий старик тоже пришелся ему по душе, и он тоже не понимал чем.

Анита спала, не потушив ночник, натянув одеяло до бровей. Пепельные кудри разметались по подушке, выпуклый лоб в испарине, лимонные очи затаили огонь под темными веками. Никита испытал невыносимый приступ нежности, едва не застонал. Господи, что за чудо подарила ему судьба? За какие победы?

Разделся, осторожно прилег поверх одеяла, чтобы не потревожить. В комнате жарко, душно. Закрыл глаза и погрузился в сон, но спал чутко, как зверь, занявший место в чужой берлоге. Легкая отключка, полуобморок с разрежением пульса — его обычный отдых. Он давно разучился спать по-человечески, а сегодня вдобавок слишком много жрал и пил, так нельзя. В забытьи заныло плечо, грозя вернуть в недавно пережитые трехмесячные скитания во мраке. Он обрадовался, когда услышал шепот Аниты.

— Спишь, любимый?

— Не совсем. А ты?

— Я тоже не совсем. Все думаю, думаю, как это случилось? Жила-была, горя не знала. Строила прекрасные планы, никому не делала зла, а что теперь? Что дальше с нами будет, Ника? Ты хоть сам представляешь?

— Как обычно. Все образуется со временем.

— Но самое ужасное знаешь что?

— Что, дорогая?

— Я ничего не хочу менять. Пусть все будет как есть. Глупо расставаться, если уж встретились, верно?