— Да их навалом, — слегка опешил Киш. — Например, если в школе у тебя по математике были только тройки, то на математический факультет тебе лучше и не соваться, а в театральный или художку — почему бы и нет. А ещё можно сказать, что математика — для ума, а искусство — для души…

— Первый ответ верный, второй нет, — качнул головой Марк. — Математики любят свою математику — любят, понимаешь? Они с такой же радостью ковыряются в своих иксах, как художники размешивают краски и выстраивают композицию.

— Ну-у, — попытался ещё раз Киш, — искусство, как принято считать, говорит о вечном, а математика, как сказал Анри Пуанкаре, это — наука о бесконечном. Вот тебе и огромная разница — «вечное» и «бесконечное». Вроде бы и похоже, но если задуматься…

— Бесконечность времени — это и есть вечность, — легко парировал Толяныч и посмотрел на Киша с любопытством: — Всё забываю спросить: у тебя полное школьное образование или только начальное?

— С чего ты взял, — усмехнулся Киш, — что у меня вообще есть какое-то образование?

— Аргумент принят, — кивнул Марк. — Хорошо, я тебе скажу, какое главное отличие математики от искусства. Знаешь, какой в математике главный знак? Знак «равно». Две горизонтальные палочки одинаковой длины. Я понял это ещё в школе, на одной из математических олимпиад. Правда, потом выяснилось, что до меня то же самое сформулировал уроженец Васильевского острова и создатель теории множеств Георг Кантор, но это как раз и говорит о том, что моя юная догадка была верна. Знаешь, почему он главный — знак «равно»? Потому что без этих горизонтальных палочек все числа превращаются в случайный хлам — натуральные, абстрактные, комплексные и вся таблица умножения. Если нельзя сказать, что дважды два равно четырём, то пропадает весь смысл математики. «Свобода, равенство, братство» — слыхал про такое? Это как раз про математику, только свободу надо заменить на логику, а далее — валяй по списку. Если между двумя выражениями стоит знак равенства, тебе любой математик скажет, что эти выражения означают одно и то же. Что они — говоря языком простых масонских понятий — братья. Есть? Есть. Теперь смотрим на искусство: в искусстве, Киш, всё наоборот. Главный закон искусства — закон неравенства. Равенство в искусстве недостижимо. Это видно даже из простейших примеров: для математика 2 + 0 и 1 + 1 — это об одном и том же, а художественный ум видит здесь две разные истории. Для него история 1 + 1 — про то, к примеру, как встретились два одиночества, а история 2 + 0 — про то, как двое отправились на поиски клада и ничего не нашли. Для Декарта и Колмогорова (а — b)2 = а2 — 2аb + b2 — простое преобразование, а для Леонардо и Шекспира правая и левая части уравнения, хоть и похожи друг на друга, но имеют разную композицию, разное количество персонажей и так далее. Понимаешь, да? И вот Шекспир берёт обычную в общем-то историю с блефом и преобразует её в гениальную историю с суперблефом. А ты взял гениальную историю Шекспира и сделал из неё банальную. Улавливаешь? Математически ты прав, кто ж спорит: шекспировский Гамлет тоже не гуманист. Но он, по крайней мере, делает историю гениальной. А твоя плаксивая история про Клавдия — так себе креатив. На гениальность никак не тянет. От неё веет удручающей банальностью. То, что ты предлагаешь, уже было в миллионе детективов: преступник ради сокрытия следов идёт на новые и новые преступления, но, в конце концов, терпит поражение, и справедливость торжествует. И то, что Клавдий идёт на преступление якобы из-за любви к Гертруде, придаёт твоей истории разве что пикантность, но никак не глубину и масштаб.

— Так вот к чему ты про математику заговорил! — Киш негромко рассмеялся. — Для того чтобы намекнуть, что мне с Шекспиром не тягаться?

— Я рад, что ты это заметил, — небрежно хмыкнул Марк, — но это не то открытие, ради которого стоило бы ломать голову. Следи за мыслью, Киш. Что мы ещё можем извлечь из этой насквозь поучительной истории? Мы нашли индивидуальные отличия шекспировского Гамлета, теперь можем проделать обратную операцию — вспомнить, что у математических выражений всегда есть братья. Это позволит нам увидеть какие-то общие закономерности. Знаешь, как бывает: общаешься с человеком, привыкаешь к его внешности, а потом встречаешь его брата и видишь: «Ба! Да у него такой же нос! Та же посадка глаз! И так же сутулится!» Короче, то, что ты считал чертами индивидуальными, на самом деле — черты родовые.

— Ты предлагаешь найти Гамлету брата? — Киш заинтересованно сощурился.

— В точку, Киш! Молодец, что следишь за мыслью, — похвалил его Толяныч. — Хорошо помнишь школьную программу?

— Программу помню, — кивнул Киш, немного подумав. — Но не помню в ней шекспировских сюжетов. Ну, если не брать самого Шекспира… Разве что у Пушкина в «Барышне-крестьянке». Там интрига напоминает «Ромео и Джульетту», но всё счастливо заканчивается: враждующие отцы мирятся, влюблённые соединяются…

— Молодец, Киш, — снова похвалил его Толяныч, — имя назвал правильно: Пушкин. Но не «Барышня». Барышнями надо было после уроков заниматься. А на уроке — что? На уроке надо было внимательно слушать учительницу и читать — кого? — «Дубровского». Вот тебе и «Гамлет», и «Ромео с Джульеттой» в одном флаконе. Не замечал? Сходство-то — очевидное! Отца Гамлета родной брат погубил, отца Дубровского — угробил его лучший друг Троекуров. У Гамлета трон увели, у Володи Дубровского — единственное отцовское имение. Гамлет собирается мстить, и Володя собирается мстить. Гамлет тренируется мстить на придворных, Володя — на соседних помещиках. Гамлета начинают считать сумасшедшим, Дубровского — принимают за французского гувернёра, а его батюшка, кстати, по-настоящему с ума сходит. Мало? По-моему, с горкой. А что потом? Потом, как мы знаем, Володя влюбляется в Машу Троекурову, а Маша — в Володю, и возникает такой русский вариант Монтекки и Капулетти. И ради любви Володя отказывается от мести. Не убийство ради любви, как в твоей слезливой истории про Клавдия, а любовь, побеждающая месть. Кажется, именно такую мораль должен вынести читатель. И главная фишка этой морали вовсе не в том, какая она возвышенная и благородная, а в том, что для её возникновения Дубровский должен остаться у разбитого корыта, иначе морали не получится. И Володе таки не достаётся ничего — ни мести, ни любви. Как и Гамлету, собственно. Если бы Дубровский-младший отомстил Троекурову, то это был бы банальный боевичок, как в истории, которую Шекспир взял для пьесы, где хороший парень Гамлет, притворившись сумасшедшим, победил плохих парней. Если бы он сбежал с Машей и женился на ней, это была бы всё та же месть, только с помощью любви: отомстил папеньке, умыкнув дочку. Но что тут благородного и глубоко морального? Просто выгодный обмен рискованных действий на приятную девушку. Но главное — следи за мыслью, Киш, сейчас я скажу главное: если бы Владимир и Мария сбежали создавать свой уютный мирок, это была бы совсем другая история — банальная история про сбежавших влюблённых. Другая, понимаешь? Условно говоря, история про Ромео и Джульетту, которые не погибли, а сбежали из Вероны куда-нибудь подальше от своих семейств. История, где пришлось бы рассказывать о том, что случилось с Ромео и Джульеттой, с Дубровским и Машей дальше, — как они обустраивают свой быт и зарабатывают на хлеб насущный, как учатся ссориться и мириться. Короче, не про любовь и месть, а про обычную повседневность. Понимаешь, о чём я?