А может, рассказать ему о немногих, точно краденых, мгновениях нашего с ней счастья? О вылазке за ежевикой, о том, как сладкие спелые ягоды прямо-таки взрывались во рту и мы весело смеялись, утирая сок с подбородка? А потом полоскали ноги в ручье, и рыбья мелюзга пощипывала нам босые подошвы…

— Она была добра и очень благочестива, — произношу я в конце концов. — Элиза никогда не уставала славить Господа и Его святых. Ее любимыми цветами были синие колокольчики, и вот однажды они расцвели позади цитадели, заполонив целый луг. А еще у нее нос закладывало, стоило ей меду поесть…

Чудище горько и растроганно улыбается.

— Я знаю, — отвечает он тихо.

Кому же знать, как не ему! Я роюсь в памяти, ища, чем бы утешить его.

— Она была сильна духом. И часто смеялась.

По крайней мере, вначале. Это-то в конце концов и растопило мою твердокаменную решимость никогда не сближаться с новыми женами д'Альбрэ.

В комнате становится тихо. Мы молчим, предаваясь каждый своим воспоминаниям.

— Я за ней приезжал, — говорит Чудище затем.

— Что? — переспрашиваю я, уверенная, что не расслышала.

— Я за ней приезжал, — повторяет он таким тоном, словно речь идет о чем-то самом естественном и простом.

Если бы!.. Скольких жен замучил д'Альбрэ, сколько подданных ни за что ни про что сжил со свету, но ни у кого из обиженных не нашлось заступника. Ни разу! Ни одна живая душа не решилась призвать графа к ответу!

Весь мой привычный мир становится с ног на голову. На целую минуту я попросту теряю дар речи. Тысячи вопросов роятся в голове, вот только дочери Мортейна не пристало их задавать.

— Что же тогда случилось? — спрашиваю я наконец, стараясь не допустить в голос ни малейшего чувства и не поднимать глаз от повязки, которую готовлю.

— Когда уже на третье письмо подряд не воспоследовало никакого ответа, я понял, что-то не так, и, отпросившись со службы, поехал к сестре. Прибыв в Тонкедек, постучался в ворота, но меня не впустили. Я не пожелал тотчас же отбыть восвояси, и двенадцать вооруженных воинов выехали наружу показать мне путь. — Чудище тянет руку к длинному рубцу, уродующему левую половину его лица. — Они слегка подправили мою внешность.

— Но все-таки отпустили живым?

Он негодующе зыркает на меня:

— Никто меня не отпускал. Я прорубил себе путь на свободу.

— В одиночку против двенадцати?

Он пожимает плечами… и вздрагивает от боли.

— На меня снизошло боевое неистовство. — Он сияет улыбкой, в глазах на одну часть веселья — две части погибели. — Я зарубил восьмерых, а прочие на карачках уползли обратно к д'Альбрэ — объяснять, что с ними случилось. — Потом улыбка гаснет, и у меня дух перехватывает от безнадежного отчаяния и скорби на его лице. — Как только мы упрочим корону герцогини и заставим французов считаться с ней, я снова наведаюсь к д'Альбрэ. И на сей раз ему придется заплатить по счетам.

У меня хватило здравомыслия умолчать о том, что Элиза умерла, пытаясь мне помочь.

Утром мы готовимся к отъезду. Антуан с Жаком прямо-таки рвутся немедленно седлать лошадей погибших французов, вооружаться их оружием и следовать за нами в Ренн, но мы отказываемся от их услуг. До Ренна отсюда не менее двенадцати лиг, и повсюду снуют разъезды, высланные д'Альбрэ. Нам потребуется помощь всех богов, чтобы счастливо миновать препятствия, и мальчишек с собой брать слишком опасно.

— Лучше встретимся в Ренне недели через две, — обнадеживает их Чудище.

Приходится им удовлетвориться замыслом, родившимся во время завтрака. Отец с сыновьями седлают французских лошадей и навьючивают на них мертвецов. Потом берут плащ, который Янник позаимствовал у разведчика д'Альбрэ, и привязывают его к руке одного из французов.

— Хорошо бы это привело к заварушке между лягушатниками и графом, — говорит Гвийон. — Глядишь, наша хитрость и даст вам еще чуток времени.

Крестьянская смекалка! Вот только боги навряд ли будут настолько сговорчивы.

Гвийон с мальчиками уводят жутковатую вереницу на юг, а мы с Чудищем и Янником едем на север. Мы между двух огней: с запада рыщут люди д'Альбрэ, с востока надвигаются воины Шатобриана, а его семья не чужая для мадам Динан, а стало быть, и для самого графа. И с востока тоже высылают разведчиков, в чем мы недавно и убедились. Однако деваться нам некуда. Нужно ехать, особенно если мы не хотим ненароком навлечь гнев д'Альбрэ на наших гостеприимных хозяев.

После истории с французами про семью крестьян нельзя сказать, что она ни в чем не виновата.

Я чувствую себя дичью, готовой вот-вот угодить в силок, и беспокойно озираюсь в седле. Потом, не желая пугать лошадь, принуждаю себя к неподвижности. Благо эту науку я очень хорошо освоила за долгие годы проживания в доме д'Альбрэ.

Я все поглядываю на Чудище. Он еще бледен, и посадка в седле у него не такая горделивая, какой запомнилась мне. Этот рыцарь невероятно силен, но он всего лишь человек. Просто чудо, что мы с ним забрались так далеко, но я боюсь даже надеяться, что он продержится до самого Ренна. Очень кстати, что Гвийон рассказал нам про маленькое аббатство Святого Циссония. Быть может, нас приютят там на одну ночь.

Если только д'Альбрэ не расставил стражу во всех подобных местах.

А вдруг нам повезет и у монахов удастся пополнить лекарские припасы? Мои целебные травы скоро закончатся, а лихорадка, терзающая рыцаря, хоть и не делается хуже, но все никак не унимается. Хорошо хоть сейчас он ведет себя смирно, попусту не расходуя оставшиеся силы. Это пока что, говорю я себе. Почем знать, что он выкинет, если нам встретится отбившаяся от стада коза или потерявшийся ребенок?

«Я за ней приезжал». Слова эти по-прежнему отдаются у меня в голове эхом. Они такие простые — а как все изменили! Я словно проснулась в совершенно другом мире, отличающемся от прежнего, точно весна от зимы. Мир, где жива надежда, ничем не напоминает мир, где надежда мертва. Вот бы мне встретить себя маленькую и передать этой девочке то, что я знаю теперь, вручить искорку света — и посмотреть, как изменилось бы ее отношение к непроглядному мраку, царящему вокруг. Или это было бы, наоборот, слишком жестоко? Я заставила бы ее ждать помощи, которая так никогда и не придет?

Чем дальше мы уезжаем от Нанта, тем больше меня одолевают сомнения. Как ни сладок вожделенный воздух свободы, я поневоле задумываюсь о цене, которую приходится заплатить. Я же так долго считала своим главным жизненным предназначением убийство д'Альбрэ! Удрать от него для меня великое счастье, но не значит ли это, что я пренебрегаю самым святым долгом?

Напоминаю себе, что особого выбора у меня, по сути, и не было. Ну, вернулась бы я, этак смело, обратно в замок после того, как опоила весь гарнизон и освободила Чудище, и что? Только обрекла бы себя смерти. Медленной и мучительной.