Амандина попыталась дотянуться до иглы, чтобы выдернуть ее, но одна из женщин помешала, с нежностью гладя ее другой рукой по лбу. Обе шептали: все будет хорошо, так нужно.

— Это лекарство прописал тебе месье доктор, деточка.

— Она тоже так говорила. Жозетта уверяла, что следует указаниям Батиста.

Амандина как будто плыла в тумане — я умерла? Я жива? Ей внезапно вспомнилось, как она превратила враждующих с ней воспитанниц монастыря в друзей. Смогла же она тогда, почему не попробовать теперь? Как отличать друзей от врагов? А если не получается?

Позднее, когда деревенские женщины ушли и первая доза лекарства была прокапана, Батист снял иглу, взял Амандину на руки, устроился вместе с ней на стуле Филиппа с высокой спинкой и бережно покачивал, не забывая придерживать больную ножку. Она открыла глаза.

— Батист. Вы тоже умерли? Мы все умерли?

— Никто не умер. Мы оба живы.

— Я жива? Я думала, что умерла, я слышала ваши разговоры, но не была уверена, где мы с вами находимся, но я должна сказать, я хочу вам сказать, я вела себя достойно, я ничего не боялась, просто не могла произнести ни слова, рот пересох и голова кружилась, так кружилась. И еще этот ужасный запах, страшный запах, я думала, это запах смерти. А потом я не смогла дышать, совсем не смогла, ни глоточка…

— Ты жива, и я тоже. Я здесь, с тобой, и клянусь…

— Я знаю, она больше не причинит мне боли. Вы об этом говорите?

— Да, я обещаю.

— А лекарство в моей руке, оно для чего?

— Оно должно промыть тебя изнутри, наполнить твои сосуды живительной влагой, полить тебя, как поливает дождь горшок анютиных глазок, которые слишком долго находились на солнце. А потом мы вынесем девочку на солнышко.

— Как дождь — анютины глазки…

— Почти так. И скоро ты будешь…

— Я повзрослела, Батист. Совсем не такая, как была раньше. Я не уверена, что мне это нравится, но я думаю, что это случилось. Мне кажется, что я теперь понимаю то, что раньше не понимала, и не сделала бы того, что спокойно делала раньше. Я думаю, поэтому мне так холодно.

— Шок пройдет, Амандина. Все забудется…

— Я не забуду. Я не хочу забывать. Только дети забывают, Батист. Или делают вид, что забывают.

Батист разобрался с Жозеттой, руководствуясь пожеланиями его преосвященства.

Несмотря на потрясение от произошедшего, Фабрис хотел сохранить тайну в кругу семьи.

— Никакого следствия, никакой шумихи в прессе. Зачем устраивать скандал, устраивать судилище, когда нет свидетелей, нет семьи, которая потребовала бы возмездия? Легче изолировать семидесятидевятилетнюю женщину, позволить ей дожить свои дни за счет курии в частном заведении. В заключении с должным уходом. Зачем создавать лишние проблемы? Нужно думать о репутации школы и о доходах, конечно.

Все было проделано очень быстро. Жозетту напоили успокаивающими таблетками, завернули в один из старых свитеров Филиппа, любимого ею серого цвета, Паула на рассвете принесла ей в подарок новые черные туфельки без каблуков — прощай, прости, — и в сопровождении двух санитаров ее провели через залы монастыря к садовой калитке, где ждал автомобиль. Опершись рукой на заросшую плющом черную колонну, Паула стояла в переднем портике и ждала, когда автомобиль тронется. Она — единственная, кто тихо прощался со старой женщиной. Ни покрывала, ни креста на груди, ни четок на поясе, этим утром в портике монастыря стояла не аббатиса женского монастыря Сент-Илер, а маленькая Анник, которая постарела и пришла проводить единственного человека, кто любил ее в этой жизни, проводить навсегда. Впервые, с тех пор как ей еще не исполнилось и года, Паула-Анник не мыслила своей жизни без Жозетты, без легкой серой тени, пересекающей комнату или идущей к ней по тропинке в вязовом лесу, с букетиком цветов, собранных для нее, или горсточкой лесных ягод на ладони или половинкой пирога, украденного у мальчишки пекаря. И вот они впервые расстаются.

Паула смотрела, как маленький квадратный автомобиль ехал сквозь зеленые тени, отбрасываемые листьями платана на аллею. Машина давно скрылась из виду, а она все стояла.

Было уже больше трех пополудни, когда Мария-Альберта отправилась в больницу, чтобы сообщить Соланж, что Батист разрешил ей переселиться в собственную комнату. После трех дней пенициллиновой терапии болезнь явно была подавлена. Батист попросил Марию-Альберту ничего не говорить Соланж, подождать, когда он сам все объяснит. Это моя обязанность, сказал он.

— Я присоединюсь к вам в комнатах Соланж только после вечерни. Я должен рассказать ей все, сказать правду, но сказать аккуратно. Думаю, вы понимаете.

Поскольку она уже бежала по коридору больницы, у Марии-Альберты была одна проблема — как сдержать слезы. Как ей предстать перед Соланж, Соланж, которая уверена, что Амандина прошедшие четыре дня благополучно пребывала в заботливых руках Жозетты? Чтоб ей провалиться.

Да она просто не поверит, думала Мари, случившееся нельзя разумно объяснить, мне достаточно вспомнить Амандину, которую старуха протягивала нам. Батист прав, мы должны все ей рассказать, все, что знаем, но лучше не вдаваться в подробности.

— Мария-Альберта, как я рада вас видеть. Вам не опасно здесь находиться? Или меня признали вне подозрений?

— Батист решил, что вы не опасны. И должна сказать, что вы отлично выглядите, почти здоровой. У меня хорошие новости. Батист считает, что вас можно выписать из этого Ноевого ковчега и перевести на остаток карантина в ваши собственные комнаты. Как вам это нравится?

— Когда? Я готова в любой момент. Амандина тоже вернется? У меня не было никаких новостей о ней сегодня, но если у нее нет симптомов, то она может…

— Батист посетит вас после вечерни, и мы его спросим. Между прочим, я становлюсь вашей придворной дамой. Прекрасная обязанность, не так ли?

— Мари, что случилось?

Соланж прекратила нашаривать шлепанцы под кроватью и пристально посмотрела на Марию-Альберту.

— Почему что-то должно было случиться? Ничего не произошло. Я, я…

Соланж сидела, откинувшись на подушки, ее голова тряслась даже от небольшого усилия.

— Мари, скажите мне.

— Прямо сейчас не могу. Когда Батист придет…

— Что с Амандиной? Если произошло что-то плохое, я должна знать. Вы не можете…

— С Амандиной все в порядке. Просто отлично. Давайте соберем ваши вещи и доставим вас домой.

Тем же тихим, мягким голосом, которым он успокаивал ее в течение девяти лет, Батист говорил с Соланж. Мария-Альберта сидела на краю кровати Соланж, держала ее за руку и не спускала глаз с ее лица. Соланж, в свою очередь, не сводила глаз с Батиста, который не скрывал ничего из того, что знал, но не распространялся о том, что подозревал. О деталях поведения Жозетты. Как он всегда говорил — история полна фигур умолчания. Как это вообще могло произойти? Мы часто закрываем глаза, когда… Он слышал свой голос, подводивший видимые итоги: