– Грегуар, твое умение разбираться в лошадях и людях не знает себе равных. Это бесценный дар, – заявил он своему лакею.

Однако увидев, как после этих слов суровый внутренний мир Грегуара озаряется золотыми лучами солнца, Тангейзер подумал, что нужно сдерживать себя и не переусердствовать с похвалой, особенно искренней.

Настроение его улучшилось, и он посмотрел на Юсти:

– Ну что, заключаем союз? Втроем?

Похоже, лошадь придавала мужества всем, кто находился рядом, – юный протестант поклонился:

– Если вы берете меня с собой, хозяин, я вас не подведу.

– Тогда хватайтесь за стремена и держитесь крепче. Слишком много у меня было непредвиденных задержек. Теперь мы не остановимся, пока не проедем виселицы.

Клементина пустилась рысью, от которой дрожали дома. Ее судьба, ее жизнь, ее предназначение состояли в том, чтобы таскать груз на пределе своих сил – груз, отмеренный жадными людьми, для которых каждая унция была на вес золота. Наградой ей служила мякина, которую отмеряли те же скупые души. Казалось, сам факт, что кобылу впрягли в такую невесомую субстанцию, как воздух, и попросили везти такой ничтожный груз, наполнил ее радостью. Тангейзер был все равно что жаворонок, севший ей на спину, и он чувствовал себя лакомством. Из всех его любимых коней, в том числе боевых, внушавших ему больший страх, чем любой человек, он не мог припомнить такого бесстрашного животного – включая старого друга Бурака, названного в честь крылатого коня, с душой такой же благородной и утонченной, как у Карлы. Клементина была словно порабощенная богиня, сбросившая наконец свои оковы. И подобно богине, она испытывала жалость к невежественным людям, окружавшим ее.

Матиасу оставалось лишь надеяться, что лошадь замедлит шаг, когда ее попросят.

Через несколько кварталов кровавая бойня осталась далеко позади. Они добрались до причалов на берегу Сены. На фоне светлеющего неба виднелись башни собора Нотр-Дам, а с воды даже подул легкий ветерок.

Рыцарь-иоаннит дал себе слово не падать духом, но над городом по-прежнему разносился колокольный звон, словно за веревки дергал какой-то безумец. В этом звуке не слышалось ни радости, ни гармонии, а только паника и ярость. Колокола благословляли любую рану, которую зализывали те, кто слышал набат. Но не исцеляли. Исцеление раны могло быть достигнуто лишь нанесением новой. Именно к этому призывали колокола, и никто не спрашивал почему – все колокольни города были захвачены демонами.

Поначалу улицы удивляли тишиной. По воскресеньям утренняя суматоха обычно стихала, а сегодня слухи об убийствах и мятеже, словно по волшебству распространявшиеся среди огромного населения города даже в часы сна, заставили тысячи людей остаться дома. Реку пересекала одинокая лодка. Отмели патрулировали чайки.

По берегам Сены стали появляться группы вооруженных горожан с белыми повязками на рукавах или с крестами, приколотыми к шляпам. Некоторые несли флаги местных общин, такие цветастые, что их вид смутил бы даже австрийского герцога. Ни лучников, ни арбалетчиков, как у регулярной городской стражи, среди них не было. Люди толпились на причалах, спускались по ступенькам со злобным и заносчивым видом фанатиков, поддерживаемых государством. Яростное колыхание знамен и копий лишь усиливало презрение Тангейзера.

К тому времени, как они добрались до моста Нотр-Дам, милиция выстроилась цепочкой между железными крюками в стоящих на мосту домах. Вооруженные люди скапливались и на берегах реки, загораживая проезд, и Тангейзеру пришлось пустить Клементину шагом – иначе она просто разбросала бы их.

Грегуар повесил башмаки на шею и придерживал одной рукой, чтобы они не били его по губам. Отпустив стремя, мальчик похлопал лошадь по массивному плечу:

– Хороший выбор, хозяин?

– Должно быть, ее отцом был Пегас, – отозвался всадник.

Губы подростка растянулись в уродливой улыбке, и Матиас постарался скрыть свое отвращение.

Наконец показалась Гревская площадь. Она была заполнена отрядами городской милиции, размахивающей знаменами. Два барабанщика тренировались отбивать ритм, но никто не маршировал. Кто-то произносил речь. Повара разжигали огонь под своими котлами. Тут же ошивались проститутки, надеясь подцепить клиента. Бездомные собаки внимательно следили за происходящим, надеясь полакомиться объедками.

Тангейзер увидел виселицы, этих бледных кобыл, на которых столько людей отправлялись в свой последний, короткий путь. Их столбы были пропитаны предсмертными испражнениями казненных, и исходившая от них ужасающая вонь чувствовалась издалека.

Позади виселиц находилась недостроенная ратуша, Отель-де-Виль, в которой люди, считавшие себя лучшими представителями горожан, придумывали новые беды для жителей Парижа. Фасад здания, отчаянно стремившийся походить на итальянский, был типично французским. Над одной из арок красовался девиз: «Один король, один закон, одна вера». Лучники и арбалетчики, выстроившиеся у ратуши, передавали друг другу мех с вином. Артиллеристы устанавливали восемь бронзовых пушек. Опасность, которую могли представлять дворяне из числа гугенотов, больше не существовала, но власти города об этом не знали. Пересекая площадь, рыцарь-госпитальер чувствовал, будто пробирается через трясину страха. Враг, который и раньше не представлял угрозы, а теперь был совсем обезврежен, вверг город в пучину самоуничтожения.

Церковные колокола не умолкали.

Грегуар повел их на север, к Рю-дю-Тампль. Как и все улицы, за исключением двух или трех, самых больших, она оказалась немощеной. Поперек нее тоже была натянута железная цепь. Часовой у цепи опирался на копье, острие которого возвышалось у него над головой на высоту вытянутой руки. В светлые непокрытые волосы он воткнул перо из вороньего хвоста. Увидев приближающегося всадника, которого сопровождали двое мальчишек, часовой поднял руку, останавливая их.

– Лучше используй эту руку, чтобы опустить цепь, – сказал Тангейзер. – Иначе я отрублю.

На лице стражника отразились самые разные чувства – но только не работа мысли, в которой он теперь больше всего нуждался. Юсти шагнул вперед, пытаясь спасти парня.

– Мой добрый господин, – сказал мальчик, – позвольте мне опустить цепь для хозяина, а иначе он убьет вас, и это будет седьмой человек, которого он убил меньше чем за полдня.

Просьба юного гугенота прозвучала так искренне, что часовой, споткнувшись о древко своего копья, поспешил отсоединить цепь. Клементина, фыркнув, двинулась вперед.

– Скажи, любезный, – спросил стражника Матиас, – какой у тебя приказ?

– Не дать мятежникам-гугенотам спастись бегством, сударь. Или атаковать. Неизвестно, что они задумали, но уж точно какую-то подлость.

Насколько мог видеть иоаннит, Рю-дю-Тампль была пуста.

– Вражеские силы уже появились?

– Не знаю, сударь, но что я точно знаю – все это знают! – так это то, что эти дьяволы уже не один год тайно стекаются в город со всей страны. Из Нормандии, из Орлеана, с Мена… Южане. И иностранцы, конечно, – как будто нам мало собственных мерзавцев! Они хотят убивать и грабить. Захватить власть, разорить нас до нитки, привести немцев – откуда, кстати, и пошла вся ересь, – и не успеешь оглянуться, как на троне будет сидеть английская проститутка, потому что англичане все еще заявляют, что у них больше прав на трон, чем у нас.