Мне же вовсе не было смешно, когда я прочел это; я был потрясен: перед моими глазами возникли давние картины — я, ребенок, вхожу с матерью и Сарой в лавку книготорговца-астролога и слышу, как он изрекает:

Смерть пройдет, за нею волны,

Тогда вернется жена и плод ее чрева.

По возвращении в Фес я узнал, что родители вновь вместе. Каковы же были их удивление и разочарование, когда они увидели, что для меня это не новость. Я поостерегся спрашивать, как они обошли запрет.

* * *

Дальше Кхали писал: Вручаю тебе также судьбу моего посольства, хотя оно и принадлежит не мне, а вверившему его мне государю. Благодаря этой миссии я надеялся приблизиться к нему, но — клянусь землей на могиле моего отца! — не столько для того, чтобы снискать монаршью милость и стать богаче, сколько для того, чтобы помочь близким людям. Ведь и познакомился я с ним, вступившись за твою сестру. Когда ты предстанешь перед ним, отдай ему предназначенные для него подарки, затем в изысканной манере донеси плод своих наблюдений за жизнью в Томбукту и прежде всего поведай о том, что в Стране черных множество царств, которые без конца воюют друг с другом, но не стремятся выйти за существующие территориальные пределы. Когда ты привлечешь его внимание к своей особе и заслужишь его уважение, заговори о Мариам, если, конечно, к тому времени она уже не выйдет на свободу.

Но этого не произошло, как мне стало известно от Харуна, явившегося встречать караван к воротам дворца. В ожидании приема у султана я должен был сдать вьючных животных кастеляну и передать капитану вестовых подарки. Покончив с делами, я пешком отправился домой, по дороге болтая с Харуном, рассказывая ему о болезни и смерти дяди, о Сиджилмасе и Томбукту, не забывая и о Хибе, следовавшей за мной на почтительном расстоянии с моими пожитками. В ответ Проныра поведал мне о последних фесских новостях: умер Астагфируллах, а также Хамза-брадобрей, да смилостивится над ними Господь! Ахмед Хромой вернулся в родные края и вместе с братом командует отрядом моджахедов, сражающихся с португальцами.

В доме Кхали все женщины уже обрядились в черное — горестная весть опередила караван. Матушка была счастлива видеть меня и шепотом поведала о переменах в ее отношениях с отцом. Она продолжала жить в дядином доме, чтобы не оставлять мою двоюродную сестру, а может, и для того, чтобы снова не оказаться с Вардой под одной крышей. Отец разрывался между двумя домами, где проживали его жены, и деревенским домом, вокруг которого уже поспевал виноград.

Видел я и Фатиму: траур по отцу не сделал ее менее привлекательной. Она бросила на меня заплаканный взгляд, я же непроизвольно оглянулся, желая убедиться, что Хиба со мной. Странное испытал я при этом ощущение — повторялась та же история с женщинами, что и у моего отца: веселая рабыня и грустная кузина окружали меня.

На следующий день я отправился во дворец; из уважения к несчастью, поразившему нашу семью, мне было назначено на тот же день. Однако это мало походило на аудиенцию: султан встретил меня в окружении капитана вестовых, канцлера, хранителя королевской печати, церемониймейстера и прочих придворных, разодетых роскошнее самого государя и спокойно беседовавших друг с другом, пока я, волнуясь, выдавливал из себя заранее подготовленные фразы. Время от времени султан прислушивался к тому, что говорилось вокруг, делая мне знак не прерывать своего рассказа. Видя, как мало интереса он вызывает, я сократил его сколько мог, а вскоре и вовсе умолк. Султан не сразу обратил на это внимание, похвалил меня за красноречие, чем напомнил о моем возрасте, и просил передать родным соболезнования, назвав дядю «нашим преданным слугой». Закончил он пожеланием как-нибудь снова увидеть меня, но я не уходил и, несмотря на нахмуренные брови церемониймейстера, проговорил:

— Если вы уделите мне еще минуту, я хотел бы обратиться к вам с просьбой.

И сбивчиво заговорил о сестре, стараясь быть лаконичным. Два или три раза с моих уст сорвалось слово «несправедливость», напомнил я и об обещании, данном Кхали. Султан отвернулся от меня, я был уверен, что он меня не слушает, как вдруг он перебил меня:

— Прокаженная?

Канцлер что-то шепнул ему на ухо, а затем обратился ко мне, слегка подталкивая меня в плечо:

— Я этим займусь. Будешь доволен. Не обременяй Его Величество!

Я приложился к монаршей руке и покинул дворец. За решеткой меня ждал Харун.

— А известно ли тебе, что ты только что преступил Божье Установление?

С первого взгляда на меня Харун понял, что надо мной посмеялись и теперь по-своему утешал меня. Я ускорил шаги, не проронив ни слова. Он не отставал.

— Я недавно слушал одного выдающегося шейха, так вот он развивал мысль о том, что большинство правителей нашей эпохи, если не все, увеличивают свои доходы за счет налогов, запрещенных Божьим Законом, и потому все они воры и нечестивцы, а значит, и всякое лицо, принимающее за их столом пищу, получающее из их рук самый малый подарок либо вступающее с ними в родственные отношения, — соучастник их преступлений.

Мой ответ был вызван дурным расположением духа, в котором я пребывал:

— Вот с таких речей и начинались все войны, раздиравшие исламские страны. Впрочем, не беспокойся, султан не пригласил меня за свой стол, ничем не одарил и не предложил руки своей дочери. Я не вор и не нечестивец и потому мне не грозит гореть в Геенне огненной. Но моя сестра по-прежнему с прокаженными!

Лицо Харуна потемнело.

— Когда ты собираешься навестить ее?

— Я жду ответа от канцлера. После этого и пойду, может, будет чем порадовать ее.

Я возобновил учебу в медресе Бу-Инания и последующие несколько недель прилежно занимался. В классе меня попросили рассказать о моем путешествии и, в частности, о мечетях, виденных в Стране черных, как и о могилах святых, на которых удалось побывать. Поскольку в пути я вел записи, то смог долго и подробно говорить обо всем этом, чем страшно порадовал учителя. Он пригласил меня к себе и внушал мысль и дальше вести письменные наблюдения, как до меня делали Ибн Баттута[30]и другие не менее знаменитые путешественники. Я обещал последовать с Божьей помощью его совету.

Учитель также спросил, нет ли у меня желания поработать: его брат, директор городской богадельни — маристан, — подыскивал молодого образованного человека себе в секретари за вознаграждение в три динара в месяц. Я с радостью согласился, поскольку больницы и приюты всегда вызывали мое любопытство. Мы условились, что я приступлю к своим обязанностям осенью.

* * *

Я выжидал два месяца, прежде чем снова наведаться во дворец — мне не хотелось, чтобы у канцлера создалось впечатление, будто я его тороплю. Он был чрезвычайно любезен, сказал, что уже давно дожидается моего прихода, предложил сиропа, прослезился, вспомнив о дяде, а затем чуть ли не победным тоном объявил, что добился разрешения на новый осмотр Мариам четырьмя давшими присягу женщинами.