Он ссыпался с песчаного откоса к дороге и близко, на обочине, увидел убитого. Тот лежал лицом вверх, раскинув руки и ноги, обгорелый, с остатками истлевшей одежды, которая клочьями прилипла к мокрому телу. Лицо его было похоже на сочную румяную котлету, в которой, запеченные, без зрачков, костяные, как у вареной рыбы, белели глаза. Он был в волдырях, сочился сукровицей. В промежности, среди раздвинутых ног, все выгорело до глубокой черной дыры, словно в паху у него хранился порох, оставил после себя горсть жаркого пепла.

Белосельцев обошел тело и уперся в танк, теплый, окисленный, весь в едких зловонных дымках. Орудие наклонилось вниз. Люк был распахнут, и из него по пояс высовывался танкист. Лицо его сгорело до костей, радостно, жутко белело зубами. Его обугленный мундир, сочный от жира и крови, напоминал облачение мумии, пропитанное маслянистым бальзамом. Он воздел две руки, словно сдавался, но у рук не было кулаков, они утончались, как обгорелые головни.

Ангольские солдаты спрыгивали в нутро транспортера, оттуда донеслись крики, стоны, короткая очередь. Из бокового люка вылез длинноногий ликующий солдат, держал в охапке трофейный автомат, полевой бинокль и нарядный хромированный термос.

В соседнем транспортере, из которого, как из печи крематория, валил густой дым, в раскаленной глубине потрескивали патроны. Дым был едкий, жирный, и Белосельцев, обходя машину, зажал ноздри пальцами.

Белосельцев шагал по дороге, среди дымящих, выгоревших коробов, и повсюду были разбросаны выдранные с корнем колеса, карданные валы, обломки двигателей, скрученные лепестки металла. Казалось, здесь побывала огромная голодная собака, разорвала падаль, разбросала по сторонам мослы с остатками плоти.

Повсюду лежали убитые. На спине. На животах. На коленях, уткнувшись лицом в песок. В позе эмбрионов, поджав к животу ноги. И не было раненых. По дороге шумно, многолюдно расхаживали ангольские солдаты. Слышались одинокие, добивающие выстрелы.

Белосельцев задыхался от смрада. Вонь горелой резины, бензина и окисленной стали была смешана с запахом жареного мяса. В туманном воздухе, над раскрытыми люками, над перевернутыми орудиями носились прозрачные тени, словно души убитых. Вместе с воздухом влетали в его легкие, проникали в кровь, устремлялись в кости, желая обрести потерянную плоть. Вселялись, как будущие болезни, чтобы позже изъесть, изглодать его тело, проточить насвозь органы, свести с ума, излиться старческими слезами и гноем. Он кашлял, выплевывал, выхаркивал залетевшие в него души. Чувствовал горькое жжение в горле.

Мимо проходила щуплая горстка пленных. Оглушенные, раненые, с ожогами на лицах, они ковыляли по обочине, подгоняемые черными автоматчиками. Белосельцев заметил белобрысого голубоглазого солдатика с перебитой рукой. Он поддерживал окровавленный локоть. Проходя, умоляюще взглянул на Белосельцева.

В кювете двое солдат обыскивали убитого офицера. Выворачивали карманы, сдергивали с шеи золотую цепочку, расстегивали на запястье тяжелый желтый браслет. Оглянулись на Белосельцева, приветливо помахали, показали трофейную авторучку.

Белосельцеву казалось, что весь он пропитан слизью, клейкой, вязкой жижей. Приклеивались к дороге подошвы. Слипались в башмаках пальцы ног. На губах, на веках была клейковина, состоящая из тягучих волокон. Этот клей был выварен из зловонных костей и желтого пахучего жира. Им были смазаны корни волос, подмышки, промежность. Он задыхался от смрада. Словно побывал в горячем кишечнике огромного вонючего зверя, который отрыгнул его обратно на дорогу. Шел, покрытый перламутровой вонючей слюной.

Среди обгорелых машин стоял уцелевший командирский транспортер с антеннами связи. На пятнистой броне лежал майор, быть может, командир батальона, в камуфляже, свесив руки, с пулевым отверстием на белом лбу. Над ним возвышался молодой анголец, воздев «калашников», выпускал в воздух длинные победные очереди. На эти очереди сбегались другие солдаты. Обступали транспортер, похлопывали по броне сильными ладонями, нащупывали среди листовой брони гудящие, гулкие участки. Колотили в них, как в тамтамы. Другие начинали притоптывать, пританцовывать. Складывались в хоровод, который плавно покачивался, окружал транспортер, двигался по песку, выбивая из него тучки пыли. Ахающая, клокочущая, стенающая песня победы понеслась в прокопченное небо. В хоровод вливались все новые люди, вплетались все новые голоса. Начальник штаба затоптался, закачал бедрами, двинулся вокруг поверженной машины. Комбриг приподнял руку с золотыми часами, часто затопотал, волнообразно задвигал плечами и бедрами, торжествуя над мертвым врагом, вознося хвалу незримому богу, что витал над рыжей горой, в голубом африканском небе, даровал своему народу победу.

Белосельцев шел по дороге, обходя воронки, оставленные авиационными бомбами. Некоторые были теплые, наполнены туманными газами взрыва. На ядовитое благовоние взрывчатки, на химические сладкие яды с песчаных откосов летели бабочки. Красно-серые, с жемчужными пятнами, падали на оплавленный песок, на окисленный грунт. Замирали, опьяненные дурманом, вонзали хоботки в невидимые клейкие капельки, упивались снотворными испарениями. Белосельцев наклонился над воронкой, в которой, сложив крылья, сидели бабочки. Протянул руку. Взял одну осторожно за крылья, за перламутровые разводы. Бабочка сонно шевелила лапками, поводила хрупкими усиками.

Он умертвил ее, спрятал в бумажный конверт, бережно поместил в нагрудный карман. Позже, в Москве, глядя на синюю ночную сосульку, он извлечет из конверта африканскую бабочку, вспомнит разгром «Буффало».

Ночью они прикатили в Лубанго, к дому военных советников, где их ожидала баня. Прапорщик, специалист по танковым двигателям, рапортовал Кадашкину о готовности бани, наличии эвкалиптовых веников, о накрытом столе и ящике с пивом и виски. Они прошли в дальний угол огороженного двора, где умельцы из далеких советских гарнизонов, используя доски зарядных ящиков, тару авиационных бомб, соорудили баню, сложили деревенскую каменку, наполнили холодной водой резиновый, похожий на пузырь бассейн, покрыли резьбой и чеканкой уютный предбанник с деревянными лавками, дощатым столом, на котором уже дымилось мясо, круглилась отварная картошка и стояла батарея потных пивных бутылок.

– Вот за это люблю!.. – сказал Кадашкин крепкому, коренастому прапорщику, стягивая с плеч мятую прокопченную куртку. – За что другое нет, за это люблю!..

– Венички замочены, товарищ полковник!.. Если кого попарить или массажик, крикните, я рядом! – Синеглазый прапорщик смотрел на командира любящими глазами, и в их голубизне проскакивали шальные искры.

Они сволакивали с себя несвежие, пахнущие потом и гарью одежды, освобождали из стоптанных грязных ботинок стертые усталые стопы. Аурелио рассматривал на животе глубокие царапины, оставленные лесными колючками, просовывал пальцы в дыру на рубахе. Белосельцев, раздевшись, сидел на лавке, чувствуя, как ноют его суставы, и эта ломота была не просто немощью плоти, но изнеможением духа, болезнью всего его отравленного существа, пропитанного ядами смерти.