Глаза Маквиллена были закрыты. Он вещал тихим голосом, напоминавшим песнопение, словно его внутреннему зрению открывались грозные картины крушения и он пророчествовал о них. Белосельцев, завороженный пророчеством, внимал, чувствуя, как обволакивает его прозрачная материя, мягкий, певучий звук парализует волю и мысль.

– «Великая паутина» включает в себя множество конфликтов, в которые вас вовлекли. Множество мелких изнурительных войн, где расходуются ваши силы, тратятся ваши ресурсы, гаснет ваше понимание мира. Вами управляют через эти конфликты, заталкивают в огромную западню. Вам кажется, что вы разгромили «Буффало», спасли от поражения Сэма Нуйому, открыли ему дорогу в Виндхук. Но он въедет в Виндхук не под красным флагом, в его правительстве не будет ни одного коммуниста, его советниками останутся немцы, американцы и мы. Уран и алмазы сохранятся в наших руках, а о вас забудут, как забудут ваши песни, которые они наспех разучивали, ваши имена, которые они выговаривали, как непонятные клички. Вы сочувствуете проигравшему суперагенту, допустившему поражение «Буффало», если, конечно, такой агент существует и не явился в воспаленном рассудке ваших военных. Но если он все-таки существует, его, напротив, можно поздравить. Он своими действиями способствовал продолжению конфликта, способствовал кровопролитию на юге Африки, куда вовлечена ваша наивная страна. Вы втянулись в конфликт еще глубже, и смерть героев «Буффало» приближает ваше глобальное поражение…

Белосельцев чувствовал себя беспомощным. Гипноз, которому он был подвержен, усыпил волю, обрек на безмолвие, остановил дрожание зрачков, поместив в их глубину ледяные кристаллики. Лучи света, проникавшие в них, удаляли Маквиллена на бесконечное от него расстояние, превращали в крохотную неразличимую точку, а потом возвращали обратно, делали непомерно огромным.

– Впереди у вас ужасное поражение. Вы будете расчленены, оккупированы. В ваших министерствах, в штабах и центрах разведки будут сидеть оккупанты. Ваши армии будут распущены. Ваши корабли и лодки потоплены. Ваши ракеты распилят, а военными секретами завладеют враги. Те, кто вам казался вождями, перебегут к неприятелю. Ваши офицеры и разведчики будут стреляться сотнями, а другие станут сдавать агентуру, раскрывать военные тайны, указывать неприятелю тех, кто еще не сдался. Вы, Виктор, патриот своей Родины, и вы не перенесете ее позора. Примете яд или пустите пулю в лоб. Поэтому повторяю вам мое приглашение – поплывем в Полинезию. Укроемся от ужасов мира под тенью пальм, предадимся любви и неге. Будем стариться среди прекрасных островитянок, подающих нам прохладное молоко кокосов. Никого, только шумящий океан, женщины и бабочки Полинезии…

Маквиллен открыл глаза, и Белосельцев увидел их счастливый торжествующий блеск. Это были глаза сильной и хищной птицы, которая была готова взмыть в прохладные потоки небес и оттуда, из-под белой тучи, выглядывать зоркими зрачками добычу, целить в нее свой отточенный клюв.

– Я улетаю сейчас в Луанду, а оттуда в Мозамбик, в Мапуту. – Маквиллен поднялся, стройный, красивый, в нарядном светлом костюме. – Того требуют интересы фирмы. Приезжайте ко мне, Виктор. В Мозамбике идут бои, вам будет о чем написать. К тому же вы пополните свою африканскую коллекцию бабочками Мозамбика. Если вы соблаговолите приехать, вы найдете меня в отеле «Полана». Обычно я там останавливаюсь. До встречи, мой друг! – сердечно и простодушно он пожал Белосельцеву руку. Прошел между столиками и скрылся в отеле. Белосельцев сидел, чувствуя, как медленно оттаивает его замороженное тело и он обретает способность двигаться, думать, дышать.

Через час с Аурелио они улетали в Луанду на советском военном транспорте, который покидал город вслед за рейсовым «Боингом», на котором отбыл Маквиллен. Их провожал Кадашкин. У трапа извлек из пакета бутылку виски и три целлулоидных стаканчика.

– Ну, други, за дружбу, за все хорошее!.. Чтобы еще повстречались!..

Они выпили, стоя под клепаным крылом самолета, глядя на рыжую скалу, на вершине которой одиноко возвышался крестообразный Христос.

Подкатил джип, и из него под конвоем кубинцев, в наручниках, вывели группу задержанных. Подталкивая в спину, погнали к трапу, погрузили на борт. Среди черных ангольцев Белосельцев увидел негра-альбиноса, развозившего по этажам «Гранд-отеля» постельное белье.

– Агентура Маквиллена, – сказал Аурелио. – В контрразведке в Луанде начнут давать показания.

Летчик сверху из открытых дверей махал им, приглашая на борт.

– Ну, други, до встречи! – обнял их Кадашкин. По шаткой стремянке они поднялись на борт, уселись на железные лавки.

Зажужжали моторы, самолет разогнался, взлетел. Косо, как ныряльщик, распахнув в парении руки, ушел вниз Христос. Внизу тянулась зелено-рыжая, пятнистая Африка.

Аурелио наклонился к нему и что-то сказал по-испански.

– Что? – не расслышал Белосельцев.

– Думаю, вам придется лететь в Мозамбик, – повторил он по-русски.

– Знаю, – кивнул Белосельцев.

Самолет рокотал, и в звоне обшивки начинала звучать чья-то грозная трубная музыка, металлические, неразличимые для слуха слова. Белосельцев слушал хор стальных великанов, наполнявший металлическое небо, где не было Бога и летел огромный трубящий ангел.

У самых губ, у дрожащих счастливых глаз – резная, прозрачная на солнце трава, близкая красная ягода, розовый кудрявый цветочек. Выше травы – горячие смоляные стволы, стеклянный блеск бора, синее небо с белым недвижным облаком. Он прижимает к теплой земле гибкое скользящее тело, раздвигает стебли, смотрит в прогал на бабушку. Она сидит на пенечке, беловолосая, в белой соломенной шляпке, держит раскрытую книгу. Ее лицо серьезное, внимательное, среди теней, солнечных пятен, мерцаний. От бабушки к нему, сквозь прозрачные зеленые стебли, тянется горячий луч света. Он чувствует этот луч своим нежным, любящим сердцем. Крадется к бабушке, молит, чтобы она не заметила, продолжала читать, как можно дольше не углядела его в траве. Но столько любви и нежности в его сердце, так напряжен и зорок его зрачок, столько радости, света в соединяющем их луче, что бабушка чувствует его приближение. Отрывает глаза от книги, оглядывает поляну. Глаза их встречаются, лицо ее начинает светлеть, улыбаться, но луч выгибается, поляна перевертывается, словно насажена на тонкую ось, и бабушка пропадает, проваливается, заслоняемая поднятой дыбом землей. Он вскрикивает, не в силах ее удержать. Испытывает такое страдание, такую тоску и боль, понимая, что все это сон, бабушки давно уже нет, нет той поляны и ягоды. Это прозрение во сне переходит в пробуждение, в явь, в сердечную боль и тоску. Просторный гостиничный номер. Сумрачная, с пологом ниша, в которой стремительно свертывается, исчезает пространство сна. В этой воронке еще дрожит и мерцает гаснущая точка света. Погасла. Он лежит, опрокинутый. Глаза в слезах.

Белосельцев медленно, принуждая себя, поднялся с кровати. Вяло прошел по мягкому, устилающему номер ковру. Тускло отразился в зеркале, избегая отражения, не желая видеть свое худое усталое тело. Приблизился к окну, пропускавшему сквозь гардину коричневый сумрачный свет. Ухватился за ткань, дернул, сдвигая гардину, звякая костяными кольцами. Огромный, сине-сверкающий удар океана бесшумно толкнул его в грудь. Близкая, солнечная, в бесчисленных мерцаниях света, в слепящих точках, голубая, туманная, открылась океанская ширь. Близко, у самых окон, удалялся корабль, белый, с черно-красной рубкой, оставляя за кормой негаснущую голубую дорогу. Вдали, на рейде, белели другие корабли. Белосельцев стоял, залитый светом, оглушенный светоносным ударом.