Это звучало нереально страшно.

Таково искусство.

Но мне хотелось вдохновлять людей. Я чувствовала, что рождена быть художницей, и теперь мне нужно было ею стать.

Мне нужно было определиться с тем, как изобразить это на холсте. Мне нравился абстрактный рисунок, который получился в результате наблюдения за Эммой и Джоном на пляже. Я закусила губу; нехорошо я с ними простилась. Было странно потерять постоянный контакт с Эммой. Мне хотелось рассказать ей, как тут все обстоит, но я боялась, что после того, как сбежала от нее, она не захочет говорить со мной. Пока я не уверена, что могу быть подругой, которая ей нужна, лучше молчать. Может, нам обеим этот перерыв пойдет на пользу. Иногда я задумывалась, не стала ли я обузой для них обоих.

В рассеянности я изобразила на альбомном листе очертания большого сердца. Я смотрела на него, постукивая карандашом по колену в ритме с музыкой, доносящейся до моего слуха.

Глядя на набросок, я думала над тем, как смогу передать ту тьму, которую ощущала в сердце. Как будто было лето, в котором я счастливо жила с Лукасом, пока его не отняли у меня. Резкий ветер сорвал с деревьев все листья и разметал их. Лето внезапно сменилось зимой.

А потом лед стали растапливать солнечные лучи. Тьма постепенно превращалась в свет. Началась весна – и в моей жизни появился Роберт, продолжая освещать путь, по которому я шла, заставляя меня чувствовать близость лета, которое снова могло наполнить мое сердце.

Мысли, возникая в голове, словно перетекали в мою руку, и я начала делать наброски. На одной части сердца я нарисовала голое дерево на фоне зимнего пейзажа. Некоторые веточки были Лукасом, другие – Робертом, а некоторые – любовью, которую мне еще предстояло найти или потерять. На ветвях были снежинки и сосульки: каждая олицетворяла частичку боли, одиночества и пустоты, которые я чувствовала. Я заметила, как на бумагу закапали слезы. Хоть при этом мне было невыносимо грустно, по мере того, как я изливала все на бумаге, я чувствовала, что часть сил возвращается ко мне. Каким-то образом с каждым прикосновением карандаша к бумаге я исцеляла свою душу. И я знала, что именно это мне нужно, чтобы рисовать. Именно это мне нужно было высказать. Вспышка молнии заставила меня оторвать взгляд от листа. Надвигался шторм; дом погрузился во тьму. Уже три дня беспрерывно лило: казалось, лето избегает этой части Шотландии.

Мы укрылись в гостиной в фермерском домике, разместившись за длинным сосновым столом. У нас за спиной потрескивал камин.

Я закончила набросок левой половинки сердца. Дэн подошел посмотреть на мою работу, и мне захотелось услышать, что он скажет.

– Мне нравится. Хотя ты изобразила все в самом сердце – а что, если выпустить из него пару веточек? Вот так, – схватив карандаш, он изобразил свою идею. – Иначе все как бы закрыто в сердце. Но ты же хочешь выпустить это наружу, правда?

Я кивнула, глядя на лист; образовавшийся в горле комок не позволял мне произнести ни слова. Мне не хотелось бы выпускать все это. Если раздвинуть границы сердца, все, что в нем есть, вырисовывается четче. Это выглядит, как будто эмоции настолько сильны, что они уже переполняют сердце. Именно так и произошло. Дэн потрепал меня по плечу и направился дальше – помогать Уильяму. Ни одна работа еще не вызывала у меня такого волнения, как эта. Мне нужно было переходить к холсту, пока я чувствовала такой прилив вдохновения.

На следующий день, когда солнце наконец пробилось сквозь облачную завесу, мы все собрались и осматривали ландшафты вокруг фермы. Мы натянули холсты на мольберты и были готовы начать. Я смотрела вниз на фермерские домики: там бурлила жизнь – совсем не то, что здесь, в тишине и спокойствии. Мы уселись в ряд, каждый на небольшом стульчике; солнце жгло нам шеи, а мы пытались освободиться от своих страхов.

Я окрасила холст в светло-серый цвет. «Зимняя» часть сердца будет в темно-сером тоне, а другая – в светло-голубом. Предстояло сделать точные наброски того, что я хотела видеть на другой части, но этот цвет отлично контрастировал с серым.

Нарисованное углем на холсте сердце выглядело чрезвычайно волнующе; я принялась за ветви и снежинки с сосульками, которые я нарисовала более мягким карандашом поверх ветвей.

Я начала рисовать голые ветви чудесным июньским днем на холме. Мы просидели там весь день, погруженные в свои работы, едва ли замечая Дэна, когда тот подходил, чтобы взглянуть на них. Солнце позади нас стало клониться к закату, и Дэн велел прекращать работу и собирать вещи, чтобы мы могли отправиться куда-то поужинать. Он шел впереди и смотрел назад на закат. Я услышала, как он попросил всех взглянуть на него, и сфотографировал нас.

Когда я увидела фото, которое Дэн прислал мне на телефон, я была поражена его мастерством. Мы все шли в ряд, сзади нас были брызги огненного и розового оттенков, а от солнца была видна только каемка, которая вот-вот должна была скрыться за холмом. Более того удивительны были выражения наших лиц: мы были преисполнены этим мгновением, глядя на Дэна с выражением радости и энтузиазма. У меня был несколько диковатый вид: взъерошенные волосы, кисточка в руке, старая футболка, чуть свисающая с плеча, – но выглядела я счастливой.

– Рады, что приехали? – спросила Джулия тем вечером в пабе, протягивая мне бокал вина.

– О да. А вы?

– Я чувствую, словно наконец некоторые из моих призраков нашли покой, понимаете?

Я кивнула. Я отлично понимала ее. Глядя на нашу фотографию на холме, я подумала о Роберте. Несмотря на то что моя вера в него была подорвана, я не могла отрицать тот факт, что именно благодаря ему сейчас я находилась здесь. Он верил в меня, даже когда мы еще не были знакомы. Он поверил в мое творчество до того, как это сделала я. Он знал, что у меня все получится, когда я сама не была в этом уверена. Даже несмотря на то, что частично причиной того, что я отважилась на эту поездку, стало мое желание сбежать от всего, что происходило дома, я сделала это также потому, что знала, что должна вернуться к рисованию. И он помог мне это понять. Сейчас благодаря ему я чувствовала себя живой.

И после всего, что между нами произошло, это пугало и сбивало с толку. Я думала о сообщении по электронной почте, которое он прислал и на которое я до сих пор не ответила. Я думала о нем, задавая себе вопрос, хотела ли я навсегда распрощаться с ним, – и я до сих пор не знала ответ. Разум говорил – «да». Сердце твердило – «нет».

Поддавшись импульсу, я отправила наше фото ему на почту, сопроводив его лишь одной фразой:

«Мне нужно время».

Шла вторая неделя пленэра, я поняла, что готова приступить ко второй части рисунка сердца. Это была самая абстрактная картина, которую я когда-либо писала. Абстрактная в том смысле, что я знала, какие чувства она выражала, что я пыталась ею сказать, – но больше этого не знал никто. У каждого будет своя интерпретация; глядя на нее, все будут чувствовать что-то свое, потому что именно так должна воздействовать любая творческая работа.