— Ё….й п…ц! — Меня вновь прорвало, едва не до «кровавой пелены» в глазах. Я даже зарычал от охватившей меня ярости — никому не позволю так издеваться над бедным дитем.

— Хоттабыч! — Мгновенно среагировал на мое состояние командир, хлестанув мне по мозгам «седативным» потоком Ментальной Силы. — Не смей!

— Я в норме, командир! — Это он вовремя успел: меня словно холодным душем окатило и бешенная ярость куда-то испарилась, оставив на душе гнетущий осадок.

— Дедушка, — неожиданно кто-то произнес по-русски тонким и слабым голоском, — а вы, правда, тот самый?

Пока я обуздывал с помощью командира очередной «приступ», девчушка успела добежать до забора, возле которого и стоял наш драндулет. Она забралась на деревянный прогон, так что её обритая голова теперь торчала над забором. Я вновь ужаснулся её изможденному и грязному виду, синякам и едва не прорывающим кожу ключицам. Да у гребаного барона фон Эрлингера зомби лучше выглядят, чем она! В моей душе вновь всколыхнулась ярость, но в этот раз я сам сумел с ней совладать без помощи командира.

— Кто «тот самый», внучка? — сипло произнес я, с трудом продавливая стоящий в горле ком и проведя ладонью по колючей «прическе» ребенка.

— Ну… тот… добрый волшебник-джинн… старик Хоттабыч? — с затаенной надеждой произнесла девчушка. — Я еще дома книжку читала… Ведь вы же он? Правда, дедушка?

— Он самый, красавица… — Горло совсем сжало стальными тисками, а в носу и глазах нещадно «защипало». Ну, а что вы мне прикажете ей сказать? — Старик Хоттабыч…

— Ой, красавица! Скажете тоже, дедушка! — Глаза девчушки после моих слов просто преобразились — засверкали, как два маленьких солнца. — Это два года тому назад, когда мне исполнилось двенадцать лет я, может и была красавицей, — неожиданно произнесла она, погружаясь в счастливые воспоминания. — Какие хорошие были мои именины! В тот день мне папа сказал: «Расти, доченька, на радость всем, большой и красивой!» Играл патефон, подруги поздравляли меня с днем рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню… А теперь, дедушка Хоттабыч, как взгляну на себя в зеркало — платье рваное, в лоскутках, номер на шее, как у преступницы, сама худая, как скелет… Какая уж тут красота?

— Бедная, ты моя, бедная… — Задействовав на мгновение свой Дар, я поднял её в воздух и, перенеся через забор, принял на руки. Весила она всего-ничего — ну, как пушинка. — Вырастешь ты еще большой и красивой! Прямо, как твой папа хотел. А звать-величать тебя как? — Крепко прижав девчушку к груди, спросил я её.

— Катя Сусанина[79], — вцепившись в меня дрожащими ручонками, произнесла она. — Я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с Розой и Кларой — так зовут хозяйских свиней. Вон они, — она указала рукой на двух здоровенных свиноматок, что громко чавкали, забравшись с ногами в корыто. — Так приказал барон…

— Хоттабыч… — Командир положил руку мне на плечо, заметив, как задергалось в нервном тике моё лицо.

— «Русс была и будет свинья», — сказал барон», — продолжила доверительно рассказывать мне девчушка, дрожа уже всем телом. — А я очень боюсь Клары. Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку. Живу я в дровяном сарае: в дом мне входить нельзя. Один раз горничная — полька Юзефа дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плеткой по голове и спине. Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда сам барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал…

После такого рассказа я уже с трудом мог себя контролировать, но стоявший рядом командир каким-то способом помогал мне не соскользнуть в «боевое безумие». Иначе бы вся Германия сейчас перестала б существовать…

— Хорошо, что ты вовремя пришел, дедушка Хоттабыч! — Катя на секунду оторвалась от меня и провела рукой по моей длинной седой бороде. — А то я уже решила, что только смерть спасет меня от жестокого битья. Не хочу больше мучиться рабыней у проклятых, жестоких немцев, не давших мне жить!

— Все будет хорошо, внучка, я больше не дам тебя в обиду никому! — от души, исходящей кровавыми слезами, пообещал я.

— А можно я сама? — неожиданно попросила Катя.

— Что «можно»? — не понял я её просьбы.

— Ну, как же? — удивленно произнесла она. — А трах-тибидох?

— А! Вот ты о чем? — Улыбнулся я в усы. — Давай сама…

Катя зацепила тонкими, почти прозрачными пальчиками один из волосков моей бороды.

— Давай, не бойся… — Подмигнул я ей. — Все будет хорошо!

Она вывала волосок и с серьезным выражением лица его разорвала, приговаривая:

— Трах-тибидох-тибидох!

С последним звуком я величественно взмахнул рукой, закручивая послушное моей воле пространство в «бараний рог» и рядом с нами полыхнул неземным светом открывшийся Портал.

— Тебе туда, — произнес я, указав на Магическую Дверь, — домой, в СССР…

— Ой, дедушка, спасибо вам! — Из глаз девчушки брызнули слезы и она вновь обняла меня.

Да я и сам прослезился, не смог больше сдерживаться. А товарищ оснаб попросту отвернулся, делая вид, что внимательно смотрит по сторонам. Так сказать, во избежание… Но я то знаю, что с ним на самом деле происходит… — Иди… — Я поставил Катю на землю и мягко подтолкнул её к открытому Порталу. — Там тебе помогут…

Она несмело шагнула к светящемуся кругу, замерла «у черты».

— Спасибо, дедушка… — почти беззвучно произнесла она, глотая слезы и размазывая их грязной рукой по лицу.

— Иди, внучка! — Махнул я ей рукой на прощание. — Увидишь там Владимира Никитича, передай ему привет от старика Хоттабыча. Он поймет…

Девчушка тоже махнула рукой и исчезла в ярком свете Портала.

— Пусть у тебя дальше все сложиться хорошо, внучка… — тоже шмыгая носом и глотая соленые слезы, тихо произнес я. — А уж мы здесь постараемся…

«Надпись на конверте: "Действующая армия. Полевая почта №… Сусанину Петру". На другой стороне карандашом написаны слова: "Дорогие дяденька или тетенька, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп уже будет висеть на веревке".

Март, 12, Лиозно, 1943 год.

Дорогой, добрый папенька! Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери. Несколько слов о матери. Когда вернешься, маму