— У мйе-нья ошшен большая к-к-картира не-да-ле-ко отсююююда! — счастливо выдал с порога Гийом.

Оказалось, в нагрузку к добыче пропитания друзья взялись за обучение Гийома основам русского языка — за два часа, проведенные в поисках сушеных кальмаров, он прошел экспресс-курс начинающего экспата.

— Никита? — исподлобья посмотрела я на парня лучшей подруги.

— А что сразу я? — изумился он.

— Элементарно, Ватсон: экспаты разучивают эту фразу, чтобы снимать девушек в баре «Риал-МакКой». А с экспатами у нас работаешь только ты. Ты бы лучше научил его, как называются основные продукты питания.

— А он знает! — воскликнул Никита и толкнул Гийома в спину. — Он даже сам пиво покупал!

— Ах вот почему вы так долго, — догадалась Настя.

— Кстати, мы выяснили, что он никакой не француз — просто притворяется, — вступил Миша. — Да-да, а ты-то губы раскатала! Мы отправили его в палатку за пивом, сами стоим за порогом наблюдаем. Гийом говорит продавщице: «Двесат булок пива, пжста». Ну ты понимаешь, двадцать бутылок пива мы хотели взять. Та робко на нас косится: мол, что с парнем не так? Мы ее жестами успокаиваем: мол, он не больной, просто француз. Она, радостная, говорит: «О, француз! Парле ву франсе?» И он, счастливо кивая, выдает ей тираду со своим гнусавым акцентом. Тетка обиженно поворачивается к нам: «Чего вы мне гоните, ребята? Никакой он не француз. Я французский в школе учила и ни хрена этого мужика не понимаю — тарабарщину какую-то несет!»

— Вот смотри, чему я еще его научил, — воскликнул Никита. — Как по-русски будет «молоко»?

— Мо-Ло-Ко! — выдал Гийом.

— А если ты живешь в Москве?

— Ма-Ла-Ка! — старательно проакал он и аж хрюкнул от удовольствия.

— Молодец парень, схватывает на лету! — Никита приобнял его за шею и потрепал по пумпону, как дрессированного пуделя.

Из гостиной раздался голос Дмитрия Медведева: «Поздравляю вас, дорогие россияне!»

* * *

Главной темой фотоотчета Гийома о пребывании в Москве стали… нет, не ракурсы моего заметно округлившегося живота. И даже не вещи, которые надевает на себя русский перед выходом на улицу. И даже не позы, в которых мы нашли наутро разбросанных по квартире друзей. Больше всего его фотоаппарат вдохновляли хрущевки и четырнадцатиэтажки, которыми щедро усыпан наш район. Оказалось, массовая застройка была одной из его фобий. Это очень редкая фобия, почти эксклюзивная, психологи пока даже не придумали ей латинского названия.

Поскольку каждый выход на улицу в тридцатиградусный мороз Гийом воспринимал как личное оскорбление, приходилось изобретать все новые способы времяпровождения в четырех стенах. И я решила излечить его от страха перед массовой застройкой при помощи рисункотерапии — метода, которому меня научили в школе материнства. Через десять минут эмоционального общения с цветными карандашами он протянул картинку — в прямом смысле клиническую. Я смотрела на нее и думала, что Провидение не могло бы столкнуть лбами двух более непохожих людей, чем мы. Оказалось, Гийом боится не только безликих, густо настроенных домов, но и автомобильных пробок, серого асфальта, акул, большого сборища людей — всего, что так или иначе ассоциируется с мегаполисом (в мегаполисе его кошмаров даже акулы смотрелись на своем месте). Мне же эти образы, кроме, пожалуй, акул, знакомы с детства, а потому милы. Гул автомобилей вселяет в меня спокойствие, а скрип дерева — настораживает. Вид нетронутого снежного склона вгоняет в смертельную тоску, зато мигание неоновых витрин наполняет энергией. Если бы мне пришлось писать детективный роман, то его действие разворачивалось бы в маленьком идиллическом городке с двухэтажными домиками, притулившемся между морем и горой, — именно в таком месте, где Гийом мечтал бы прожить жизнь.

— Не волнуйся, у нас будет по дому в городе и в деревне. А также шале в Альпах, вилла на Сардинии, замок в Румынии и дворец в Индии. Дай мне только несколько лет, — нашептывал Гийом, постукивая пальцами по моему животу.

Я не знала, что там он замышляет, но думала, что если через эти «несколько лет» он не сядет в тюрьму за финансовые махинации, это будет большой удачей.

Похоже, значительную роль в нашей истории играли феромоны. Когда я смотрела на Гийома издалека, он не казался мне каким-то особенным: поравнявшись с ним на противоположных тротуарах, я бы, возможно, даже не обернулась. Но стоило ему попасть в зону действия моих обонятельных рецепторов — всё, не было на свете мужчины красивее! Поэтому расстояние в нашем случае любовь ничуть не укрепляло. Когда он был дальше чем на десять метров, меня одолевали сомнения.

Его самолет не успел оторвать шасси от взлетной полосы, как я снова засела за чтение антифранцузских сайтов. Буквально за пару дней с момента разлуки вся моя любовь стекла в низ живота: чем сильнее я любила дочку, тем ожесточеннее отторгала Гийома. В моем воображении, раздраженном голодовками русских матерей, которые отчаянно и безуспешно боролись с французской Фемидой, ребенок не был нашим общим произведением: это был МОЙ ребенок, счастью которого угрожал тот факт, что его отец — француз. С каждым днем Гийом терял персональные черты и обрастал негативными национальными стереотипами.

В то же время остатками логического мышления, которым я так гордилась в добеременную эпоху, я понимала, что, возможно, тот ад и кошмар, что последние месяцы творится в моем мозгу, всего лишь результат нестабильного гормонального фона. Видимо, того же мнения придерживалась дама-психолог, к которой я стала ходить дважды в неделю, чтобы не сойти с ума. По крайней мере, она деликатно, но настойчиво советовала повременить с окончательным разрывом хотя бы до родов, а желательно до конца грудного вскармливания, а потом посмотреть, не изменится ли что-то в наших отношениях. «Мужчина проверяется отцовством. Многие женщины заново влюбляются в своих мужей, когда видят, как те занимаются с детьми», — увещевала она меня, домучивающую пятый за сеанс бумажный платок.

Конечно, она права. Ждать — это самый разумный способ разрешения проблем. Сейчас у меня есть прямо-таки медицинское показание к бездействию. Может — и скорее всего, — Гийом окажется совершенно безруким, эмоционально скованным отцом, и тогда у меня будут убедительные доводы, чтобы его бросить. Более убедительные, чем просто нежелание быть с ним. Но когда вечером телефон звонил частыми междугородными дробями, желудок скручивало от порыва разрубить этот гордиев узел немедленно, не дожидаясь родов.

* * *

Кому для чего, а мне работа дана для утешения. Единственным местом, где я забывала о проблемах, была редакция. Туда я ходила каждый день, несмотря на декретный отпуск, если только у меня не было эфиров. Несколько национальных СМИ вдруг проявили интерес к Японии, а я как раз была там в прошлом году. Теперь мы с животом метались между редакциями, радиостанциями и телестудиями. Из-за насыщенного графика и страха остаться наедине со своими мыслями я задерживалась на работе до девяти-десяти вечера.